Церковь и вера – это область смысла и красоты
Вторая часть круглого стола «Опыт и проблемы взаимодействия Церкви и культуры сегодня. Перспективы диалога», прошедшего в дни фестиваля «Преображенские встречи»1
Игорь Ветров, артист театра и кино, режиссёр, театральный педагог, доцент ГИТИСа: Для того чтобы население как-то самообразовалось, приняло Господа, приняло эту жизнь такой, какая она есть, со всеми проблемами, радостями и печалями, трагедиями, нужно время. Точно так же, как мне для моего личного покаяния нужно было время. И когда мне говорили, что я должен покаяться, я не воспринимал это: «Мне каяться не в чем, потому что все так делают, все так поступают, чем я хуже других? И есть люди, которые ещё хуже поступают, а у меня такой маленький грех...»
В этом проблема. Пока не будет покаяния, мы не будем понимать друг друга. А покаяние необходимо не только людям культуры, но необходимо и людям из храма, потому что мы все оказались в такой ситуации. 1917 год – это как вихрь, как ураган, кораблекрушение, которое постигло и культуру, и церковь. Его сделали мы. Не кто-то, кто приехал в вагоне2.
Это сложно. Ну, приехал кто-то в вагоне, а кто-то приехал из Америки на яхте. Мы знаем этих людей. Они все потом получили своё, я так думаю. Но ведь в этом участвовали, – не я лично, но, наверное, мои родственники, предки. Хочешь – не хочешь. Моя бабушка была атеистка. Как она себя называла – православная атеистка. Такая путаница была. Она работала в гардеробе Совета министров Азербайджанской ССР. Там были интеллигентнейшие люди. Они говорили на чистом русском языке. Обрусевшие азербайджанцы, евреи – они были интеллигентные, культурные люди. И кто-то из них ходил в храм, но этот храм они же и взорвали. И бабушке осталась только мечеть. И поскольку она считала себя православной, она всё время мне говорила: «Игорёк, Игорёк, надо обязательно быть культурным человеком». То есть меня они с мамой отдали сначала на балет, в хореографию. Потом я сам уже пошёл в театр. И вот я это всё помню и рассуждаю: как же так оказалось? Ведь и бабушка тоже виновата в этом, наверное? А значит, через неё и я. Так кто, кроме меня, может покаяться? Она уже не может, её уже нет. Значит, я должен за неё – если я смогу это сделать. А я ещё не готов. Я ещё недостаточно понимаю эту проблему.
Я думаю, что путь к сближению церкви и культуры (той, которую мы называем светской или ещё какой-то) лежит всё-таки через обоюдное покаяние и принятие друг друга. Только тогда мы найдём общий язык. А сейчас некая истерика возбуждает каких-то нездоровых, сумасшедших людей. И они получают право голоса как с той, так и с другой стороны. И остальные стоят разинув рот и смотрят, как мимо пролетают в одну и в другую сторону ядерные боеголовки, которые за собой оставляют выжженное поле. То самое, которое было до этого.
И ещё немножко хочу сказать про Сталина. Почему? Потому что я к этому имел отношение. Не к Сталину лично. Просто я снимал фильм на Первом канале «Заговор маршала» о Тухачевском и Сталине. Это была моя первая режиссёрская работа, мне её дали не знаю почему. И мне очень сложно было после того, как я был артистом, почувствовать себя режиссёром, командовать. Я думал: «Как же я про Сталина буду снимать, Господи? Это же сложно!» Но мне помогло то, что у меня был консультант и автор сценария очень грамотный. Это был Алексей Волин, если знаете, бывший пресс-секретарь Бориса Николаевича Ельцина. У него был доступ к архивам. И он там копался (меня туда не пускали) и приносил иногда интересные материалы. Там была одна сцена, очень интересная, когда Сталин намекает Тухачевскому, что тот Иуда, предатель. А поскольку Сталин – бывший семинарист, он владел всей этой мистериальной стороной богослужения, т. е. он знал это всё. У него была традиция собирать своих «апостолов» за столом. Они разламывали хлеб и передавали. Это была такая у него «агапа» – в кавычках. Вот что делал этот человек, понимаете, да?
И мне тогда всё стало понятно. Понятно, почему церковь оказалась вдруг в таком положении, и что с ней произошло. Мне страшно было! Мы сняли эту сцену. Она как-то получилась, как-то не получилась. Я не великий режиссёр, я не всегда могу довести задуманное до ума, и времени на съёмку тогда было мало. Но я понял, что такое была эта сила, которая обрушила нас сто лет назад.
Олег Девуцкий, проректор по научной работе Воронежского государственного института искусств, зав. кафедрой хорового дирижирования, доцент, кандидат искусствоведения: Я тоже являю опыт сочетания в самом себе музыканта, руководителя хоровой кафедры и в то же время человека верующего, члена Тихоновского братства. Вижу, что в моем случае проблему диалога церкви и культуры можно наблюдать уже в самом себе, в своей голове. Я осознаю это разделение: когда приходишь в храм, то эстетическое сознание требует своего, и мне как музыканту хочется слышать красивое пение. Причем не просто красивое, а ещё изощрённое, сложное, чтобы исполнялись сочинения «высокого полёта» с точки зрения и эстетики, и композиторской техники. С другой стороны, как верующему человеку мне хочется совсем другого: в общем-то, хор часто мешает молиться, быть сосредоточенным на таинственной стороне службы, причем нередко мешает не только плохое пение, но и хорошее. Кроме того, я себя ловлю на мысли, что не всегда иду в храм, чтобы помолиться и поучаствовать в таинствах, причаститься, а иногда иду просто, чтобы попеть. Так бывает, если какой-нибудь хороший хор приглашает поучаствовать в их службе; тогда хочется блеснуть голосом, спеть что-нибудь очень сложное, недоступное «простым смертным». То есть проблема диалога Церкви и культуры может быть не только между разными людьми, но даже в пределах одного сознания. Думаю, здесь в большой степени может помочь образование, просвещение, научение.
Например, у меня был замечательный опыт участия в проекте «Летняя школа православного пения» (СПб), где около ста человек из России и других стран целый месяц изучали древние распевы, различные традиции (знаменное пение, византийское, грузинское, сербское). Причём это были не просто лекции, но и практика, концерты, совместное богослужение в храмах.
Почти все участники были верующими: регенты, руководители хоров, певчие, преподаватели семинарии, монахи – было даже совместное причастие, в котором участвовала большая часть учеников. И вот после этого научения, на совместной литургии на о. Валаам, где сослужили несколько хоров из разных стран, я впервые почувствовал единство эстетического и церковного. Особенно потряс меня хор монахов с Афона, которые пели «Херувимскую» десять минут одноголосным византийским распевом. Раньше я, как музыкант, ни за что бы не впечатлился: какое-то примитивное одноголосие, да так долго и занудно, без соблюдения законов музыкальной композиции и драматургии. Но после такого месячного научения и погружения в традицию это стало и духовным, и эстетическим потрясением.
А теперь хотелось бы сказать о тех способах взаимодействия, которые сейчас можно увидеть у церкви и культуры. Я вижу, что диалог – по крайней мере, у нас в Воронеже, – идёт, происходит достаточно много событий. Правда, здесь бывает затруднительно сказать, кто именно выступает в совместных проектах от лица церкви, а кто от лица культуры. Чаще всего это бывает областное или городское управление культуры, т. е. чиновники, и какой-либо епархиальный отдел, скажем, отдел по культуре – т. е. фактически тоже чиновники (причём им там иногда приходится выполнять ещё больше бюрократических формальностей, чем в государственных структурах). В результате получаются всякие странные проекты типа ежегодного празднования Дня славянской письменности: сначала там исполнялись духовные сочинения, участвовали церковные хоры, даже место проведения было у стен кафедрального собора. В последнее же время там стала преобладать уже менее церковная, а более массовая музыка, вплоть до песен из советских кинофильмов (причём по единому для всей страны утверждённому в Москве сценарию). Иногда можно наблюдать непонятные для нормального человека творческие проекты, типа хора Сретенского монастыря. Нам кажется, что в таком хоре должны петь серьезную духовную музыку монахи, а получилось так, что под названием «Хор Сретенского монастыря» выступает коллектив светских, возможно, вообще нецерковных певцов с хорошими сольными голосами, репертуар которых отошёл от духовного пения в сторону развлекательности: народных песен и популярной музыки в современной аранжировке.
Другой показательный пример: у нас в Воронеже был такой мужской хор с громким названием «Православная Русь». В 1990-е годы он выполнил очень важную миссию – начал одним из первых в городе исполнять на концертной сцене духовную музыку. Тогда это было в новинку, никто этой музыки не знал, все восторгались, хотя пел хор что-то достаточно простое, вплоть до пения на гласы. Причём работал этот хор практически на голом энтузиазме, деньги получал только иногда, на заграничных гастролях. Потом этот коллектив стал всё более профессионализироваться, вошёл в филармоническую систему и, в конце концов, утратил название «Православная Русь». Теперь он называется просто «Мужской хор Воронежской филармонии». В сущности, этот коллектив пошел по пути хора Сретенского монастыря. В основном они теперь поют даже не духовную музыку, а классическую светскую, народную, популярную, и это понятно, потому что им надо выполнять филармонический концертный план.
Ещё один воронежский пример – мужской хор с не менее ярким названием «Символ веры». Это отличный хор, который пел много духовной музыки, а также был митрополичьим хором при кафедральном соборе. Так вот, теперь этот хор ушёл под крыло к другой концертной организации («Воронежский концертный зал»), получил новое название – «Русский формат», и также получил новый концертный план, опирающийся не только на классику, но и на развлекательную музыку. Кстати, был с этим хором (когда он ещё назывался «Символ веры») необычный, даже довольно дикий случай, когда он, видимо, с миссионерскими целями, решил выступить в ночном клубе. Они там пели и духовную музыку, и народную, и ещё что-то современное популярное, наверное, чтобы показать: «Вот, смотрите, возможно и такое сочетание серьёзного и развлекательного». Правда, надо сказать, это была инициатива, видимо, снизу, и потом митрополит разбирал этот случай, были какие-то последствия, но я подробностей не знаю, за этим не следил.
С другой стороны, бывают весьма неплохие проекты. Например, у нас в кафедральном соборе были концерты духовной музыки, т. е. не богослужение, а именно концерты. Там, например, спели «Всенощное бдение» Рахманинова, другие сочинения, проходили рождественские фестивали. Прямо в храм занесли стулья, люди сидели как на концерте, их было огромное количество, многие стояли, в том числе наверху, на хорах. Присутствовали митрополит и духовенство. И это прозвучало очень вдохновенно, само то, что духовная музыка исполнялась не на сцене, а в храме, в окружении икон, создало неповторимую атмосферу, как-то сразу вырос «градус ответственности» (я там принимал участие в составе хора). У всех присутствующих, по-моему, было замечательное впечатление, единственное, владыка немного возмутился, когда люди в конце начали бурно аплодировать. Говорил: «Аплодисменты – это есть в традиции церкви, в Библии есть слова "восплещите руками". Но вот кричать "браво", как в театре, это, считаю, уже недопустимо!»
Ещё один виденный мною плодотворный вариант сотрудничества – это когда, наоборот, на светском концерте (с исполнением духовной музыки) присутствует священник, который даёт какие-то разъяснения по духовному смыслу исполняемого. И это было очень важное миссионерское дело, которое помогло публике нравственно поучаствовать в слушании, потому что это был не конферансье, а именно батюшка – к нему уже есть некоторое доверие. Думаю, что это - замечательный опыт, который требует распространения, нашлись бы только достаточно хорошо говорящие священники, способные хорошо выполнять такую миссию.
В завершение своей речи соглашусь с уже прозвучавшей здесь мыслью по поводу взаимодействия культуры и церкви. Считаю, что в культуре не должно быть бездуховности, а в церкви не должно быть бескультурья.
Прот. Александр Лаврин, клирик храма иконы Божьей Матери «Живоносный источник» в Царицыно, в прошлом – научный сотрудник Музея древнерусского искусства имени Андрея Рублева: Я согласен со всем, что услышал, и радуюсь, насколько много точных и верных нюансов подмечено всеми, кто сейчас выступал, и даже не хочу кого-то выделять. Я только хочу сделать одну ремарочку, она относится непосредственно к нашей теме. Приходится слышать: «Православные агрессивны в фейсбуке» и т. д. Я понимаю, что под этим подразумевается. Но хочу подчеркнуть, что одно с другим принципиально сочетаться не может – «православные» и «агрессивны».
Приведу характерный пример из жизни: как-то раз после службы ко мне подошла одна верующая женщина и сказала: «Подпишитесь под требованием». Текст был по поводу документов, что в паспортах у нас что-то не так с религиозной точки зрения. Я тогда неправильно подошёл к этому вопросу: начал объяснять, что паспорт – это материя, что она не может ни приблизить к Богу, ни отдалить от Него. Начал теоретизировать по полной. Не подписал, и человек ушёл обиженным.
А потом она пришла в другой приход, недалеко от нас, и там один священник очень точно в нашу тему попал. Ознакомившись с документом, он сказал: «Я подписать не смогу, потому что это требование». Она спрашивает: «Почему?» А священник отвечает: «Потому что мы, христиане, не можем требовать. Агрессивность подхода не совмещается с христианством. Можем рекомендовать, просить, объяснять, но требовать агрессивно мы не можем ничего».
И вот в этом контексте я хотел бы продолжить. Очень хорошо было сказано о взаимном покаянии. Понимаете, мы все вышли из одного времени, и если мы раньше боролись с врагами одними, то в церкви теперь «борются с врагами православия», а в науке «борются с церковниками, которые лезут во власть», и т. д. У нас само состояние Акции Национального Покаяния – оно агрегатное. Как бы конгениальное по своему формированию ХХ веку. Я со своей стороны, со стороны церкви, хорошо понимаю, где в ряде случаев наша неправота. В конце 1980-1990-х гг. мы решили всё «воцерковить». Но мы ошиблись, потому что воцерковить можно только «кого-то», но невозможно воцерковить «что-то». Мне кажется, как раз на этом уровне очень много конфликтов между церковью и культурой было и есть.
Например, в 1990-е годы стали говорить о православной психологии и православных психологах. Православный психолог – это нормально. Есть психолог православный, есть психолог – мусульманин, а есть психологи, индифферентные к каким-либо конфессиям. Но сказать «православная психология» – это всё равно, что сказать «православная география», «православная математика». Нельзя воцерковлять сферы жизни! Это как добро и зло. У нас очень много путаницы в этих понятиях, потому что мы рассуждаем о добре и о зле, забывая, что самих по себе добра и зла не существует, есть только носители того и другого. Каждый из нас носитель и того, и другого. Точно так же есть, например, носители культуры, и есть носители церковности. В том-то и дело, что воцерковление культуры зависит от того, насколько воцерковлены сами носители культуры. Один из ярчайших примеров – Сергей Сергеевич Аверинцев, человек высочайшей культуры и высокой степени духовности, духовной жизни, церковной жизни.
Мне нравится мысль отца Сергия Булгакова насчёт культуры как блудного сына и церкви – как старшего сына. Дело в том, что если брать науку и искусство в отрыве от духовных корней, то это – тот самый блудный сын: обезбоженная наука, обезбоженное искусство, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Гедонизмом, например, конъюнктурностью и подобным.
То же самое – старший сын. Одно дело, как он отнёсся к младшему брату, другое – что отец ему говорит: «Всё моё – твоё». А в том-то и дело, что и его, во-первых, нужно звать на пир, но с другой стороны, его ответ Отцу по смыслу: «Отец, мне нужно своё, а не твоё». В этом его главная ошибка.
И у нас в церкви так очень часто происходит, что как раз от неё и отталкивает. Люди, которые из науки приходят, догматики боятся («это не догма, то не догма и т. д.»). В принципе, это перефразирование известного выражения «марксизм не догма». Но дело не в догмате. Догмат ничем не плох, он, безусловно, точен, когда он относится к Богу. А вот когда мы начинаем догматизировать человеческие произведения, начинается беда. Диалога на этом уровне, конечно же, не может быть. Мы друг друга здесь никогда не услышим.
Напоследок я процитирую слова о. Сергия Булгакова из его статьи «О Церкви и культуре»: «Тот, кто отвергает творчество во имя аскетизма, в действительности делает это во имя нигилизма. Подлинный аскетизм следует рассматривать как величайшую творческую силу в мире».
Есть широко известная работа М. Бахтина о карнавальной культуре3. Там он говорит, что сама карнавальная культура – это реакция на аскетизм общеидеологической религиозной жизни. Нисколько не споря с этим тезисом, хочу подчеркнуть, что это реакция именно на то, о чём на этой встрече уже упоминали: что и в церкви может быть идеология. В этом страшная беда, когда мы что-то начинаем идеологизировать. Вместо взаимоотношений приводим некие правила, когда бы они ни были написаны или придуманы: «обязательно так надо жить». Такой «аскетизм» тоже отпугивает от церкви. Очень точные слова о. Сергия возвращают изначальный смысл аскезы. Ведь аскеза – это не цель. Родилась она у людей, у которых уже завязались личные взаимоотношения с Богом, эти отношения росли. И вычиталось всё то, что разделяло их с Ним, где они Его внутренне теряли. В основе аскезы лежат очень интенсивные движения к Богу и ближнему. А когда эта содержательная сторона теряется, то остаётся одна форма, которая становится ярмом для любого. Тем более, когда эти формы ещё идеологизируются и догматизируются, они окончательно теряют всё живое. Как, например, в центре зерна есть основа – зародыш, а всё остальное – питательная среда, и когда вот это основное, живое теряется, а питательная среда остаётся, то кончается диалог и начинается полемика. Разница огромна, потому что полемика всегда термоядерна. Полемизируют всегда с кем-то, поэтому с неизбежностью переходят на личности, а дискутируют всегда о чём-то. Дискутировать могут люди, стоящие на совершенно разных позициях, потому что они друг в друге заинтересованы, всегда ждут от другого что-то такое, что сами не знают – отсюда и диалог.
Мне кажется, очень важно людям невоцерковлённой культуры и нам, церковным людям, определить, что мы изначально в самих идеях совершенно не враги. Мы не противоречим друг другу. Наши противоречия – не в идее, а в наших установках. Вот, наверное, в этом фарватере может быть какой-то выход.
Знаете, где точка встречи, и чего боится ещё культура? Боится, что церковь – это область запретов и априорных установок. Но в том-то и дело, что это не так. Церковь и вера – это область смысла и красоты. В этой области, в этой точке мы и встречаемся с культурой.
----------------
1 Первая часть круглого стола была опубликована в «Кифе» №14(232), декабрь 2017 года.
2 Ленин с группой социалистов приехал в Россию через Германию в пломбированном вагоне в апреле 1917 г. – Прим. ред.
3 Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. – М., 1965; 1990.
Кифа № 2 (234), февраль 2018 года