Май – июнь 1917: свидетельства очевидцев
Как и несколько номеров назад, мы решили обратиться к голосам тех, кто видел 1917 год не на расстоянии, а вблизи и оставил нам свои размышления и наблюдения. Сегодня существует ценнейший источник, собравший множество живых свидетельств о нашей истории двух минувших веков, – электронный корпус личных дневников1. Авторы – люди самых разных политических симпатий, разного возраста, социального происхождения и уровня образования. Мы выбрали небольшую часть записей, относящихся к маю и июню 1917 года, чтобы увидеть события мая и июня, середину пути между февральскими и октябрьскими событиями, глазами историка, священника, помещика и поэта. Выбирать было неимоверно трудно, всё казалось важным, а многообразие голосов создавало тревожную полифонию, которая, надеемся, хотя бы отчасти прозвучала и в нашем материале...
М.М. Богословский (50 лет), историк, профессор Московского университета и Московской духовной академии. Среди мирного описания проверки семестровых сочинений, отзывов на кандидатские работы, собственных научных исследований постоянно возникают сначала описания «революционных» эпизодов жизни академии и университета, а потом всё более и более тревожные размышления...
5 мая. Пятница. Политическое положение несколько, кажется, уладилось составлением коалиционного министерства. Социалисты, прикоснувшись к власти и государственным делам с положительной стороны, может быть, несколько и образумятся. В трамвае от вокзала видел ленинца, читавшего вслух газету «Правда» своему соседу, студенту сельскохозяйственного института, а затем рабочему, раненому солдату с георгиевской ленточкой. Агитатор гнусного вида с длинными космами в широкополой шляпе внушал слушателям необходимость бороться с буржуазией, ругал Гучкова и Милюкова. Голова рабочего, где нет никакого твёрдого, прочного, начинялась обрывками поверхностных и звонких фраз. Так этот сумбур и распространяется по России!
10 мая. Среда. Московские солдаты не хотят выходить в лагерь, ссылаясь на то, что там они будут лишены возможности «вести культурно-просветительную работу». Как будто государство держит их, кормит, поит, одевает и обувает не для военного дела, а для культурно-просветительной работы! Идут дебаты по этому вопросу в ротных и прочих комитетах и в Совете солдатских депутатов – и это называется «армия»! Да, революция хороша, когда она сменяет старый порядок новым, лучшим; но хороша ли она, когда сменяет старый порядок полным беспорядком, полнейшим хаосом и развалом! Верховный главнокомандующий Алексеев произнёс речь на каком-то, уж не знаю на каком, съезде офицерских делегатов – и речь эта прозвучала совсем уже похоронным звоном. Было войско, и нет его!
20 мая. Суббота. Кронштадт отделился от России, образовав самостоятельную республику с Советом рабочих депутатов во главе. Вышел в отставку министр торговли и промышленности А.И. Коновалов, началоположник революционного движения, созывавший у себя совещание в Москве, на котором и было принято требование министерства из людей, «общественным доверием облечённых». Трубачом этого совещания, провозгласившим затем лозунг в Думе, был Челноков. Теперь Коновалов пожинает, что посеял. Отставку свою он объяснил так же прямо и искренно, как и Гучков, – полным отсутствием какой бы то ни было власти у Временного правительства и развалом промышленности. Гучков сказал о развале армии, Коновалов – о развале промышленности. Итак, развал и развал повсюду. Прочие кадеты пока держатся, но, видимо, дни их сочтены, и мы изумим мир социалистическим министерством.
23 мая. Вторник. Размышлял о наших социалистах, возводящих на пьедестал «пролетария». Западные социалисты стремятся достигнуть равенства, сравнявшись с богатыми людьми, разбогатев; наши желают равенства, разорив богатых и сведя их на положение пролетариев.
24 мая. Среда. Русской земле, очевидно, нужно переболеть социализмом, как дети болеют корью или скарлатиной. Эта болезнь, протекавшая в скрытой форме с 1870-х годов, теперь вышла наружу. Бациллы должны, развившись, покончиться, изжив сами себя, как это бывает с культурами бацилл. Может быть, потом и выздоровеем. Ушли Верховный главнокомандующий Алексеев и главнокомандующий Гурко. Не могут мириться с развалом и беспорядком.
25 мая. Четверг. Пришёл А.М. Фокин для совета по поводу магистерской программы. Он рассказывал грустные вещи об отношениях в деревне. Крестьяне держат себя вызывающе нагло по отношению к помещикам, всячески притесняя и оскорбляя их.
28 мая. Воскресенье. В газетах статьи об английской и французской нотах русскому правительству, в которых на нас смотрят уже как почти на отпавших от союза. Позор! Там же статьи о возможной железнодорожной забастовке. Это обозначает два дальнейших факта: голод и сепаратный мир. Вот приятные известия, которые приносят газеты – и так каждый день. И всё ещё живём, завтракаем, обедаем, шутим, острим, собираемся на заседания ит. д.
3 июня. Суббота. В Москве необычайно жарко и душно. Улицы в такой грязи, какой они, я думаю, никогда ещё не видали, потому что дворники бастуют и их не метут. Валяются массы рваной бумаги и всяческого сора, и всё это ветром переносится с места на место, ослепляя пылью проходящих.
7 июня. Среда. Весь день на пароходе. Мне удалось отыскать себе место в общей каюте, и вообще, большинство демократической публики слезло в Калязине. Стало просторно. Палубы вымели от подсолнухов, в колоссальных размерах поедаемых нашей демократией, загрязняющей их скорлупой все места, где она находится. При грызении подсолнухов выражение лица делается необычайно тупым и бессмысленным, а челюсти в непрестанном движении и работе. В зерне подсолнуха, должно быть, зерно нашей «свободы». В Угличе, церквами которого мы любовались с берега, опять село много солдат, крайне грязно одетых. Некоторые вызывающе нагло держат себя перед офицерами. Непременно надо подойти к офицеру не иначе, как с папироской в зубах, заложив руки в карманы. Чести, разумеется, никто уже не отдаёт. ...Вид этой разнузданности и наглости отравил всё путешествие, всю красоту верхней, чисто великоруской Волги, с её тихими берегами, с белыми церквями расположившихся на берегах сёл. В малом виде в этих противных сценах отражался тот великий развал, который происходит теперь в нашей громадной армии.
12 июня. Понедельник. Томительная жара. Ездил на почту в Песочное, привез четыре №№ газет, содержащих целый букет мерзостей: вооружённая демонстрация большевиков в Петрограде, заражение Севастопольского флота большевизмом ит. д. Итак, все лучшие командиры с уходом Колчака отстранились от разлагающейся армии. Правительство же наше мудро взирает на совершающиеся безобразия, исповедуя теорию непротивления злу. Даже Милюков в речи на казацком съезде начинает над правительством издеваться.
20 июня. Вторник. Вечер в беседе с нашими соседями о текущих делах. Известие о нашей победе под Ковелем: взято в плен 10 000 австрийцев. Отлично; может быть, это начало нашего отрезвления.
24 июня. Суббота. Были на усадьбе Теляковского и осматривали этот старинный барский дом, кажется, в трёх поколениях принадлежащий Теляковским. Сколько вкуса, тонкого и изящного! И неужели все эти уголки теперь должны исчезнуть перед пропотелым «спинжаком» товарища Семёна и всё должно быть заплёвано подсолнечной скорлупой. У барина в усадьбе, у священника в его домике, у мужика в его избе есть своя, ему именно свойственная и им созданная обстановка, его именно отражающая. А «товарищ» в этом отношении ничего пока не создал...
М.М. Богословский остался в России, был членом Археографической комиссии Российской академии наук, председателем Историко-общественного отделения Московского исторического музея, руководил в этом музее отделением истории XVII века. Возглавлял секцию русской истории Исторического института при факультете общественных наук МГУ. Скончался 20 апреля 1929 года, до начала репрессий против историков в рамках «дела академика Платонова», но посмертно был «зачислен» органами государственной безопасности (ОГПУ при СНК СССР) в число заговорщиков и контрреволюционеров.
Протоиерей Стефан Смирнов (41 год), священник единоверческого храма Архангела Михаила села Михайловская Слобода. Отец Стефан родился в семье старообрядцев-беспоповцев, присоединившихся всей семьей к православной церкви, когда он был ребёнком; отец его стал единоверческим священником. Даже мирные, в основном посвящённые погоде записи (отец Стефан, начиная вести дневник, озаглавил его «О состоянии погоды и сельского хозяйства в приходе Михайловской Слободы Бронницкого уезда с 1 июня 1905 года»), временами впускают в себя тревожные «политические» ноты:
1 мая. Тепло. Пчела из ульев вылетела, но зелени никакой нет, до сего дня, кроме 22 апреля, стояли холода. Апрель был весь холодный. В политике: новое правительство трещит по всем швам. Гучков от министерства отказался. Этого и нужно было ждать.
9 мая. Ночью буря, северный ветер, днём – снег весь день. Снегу выпало на 4 вершка2, некоторые, недалеко, выехали на санях. Сена нет, а скотину кормить нужно. Беда!
17 июня. Стоит страшная жара. Трава на высоких местах горит. Пчела работала начало июня очень хорошо. Отец Иван и дьякон выбрызгивали мёд. Сегодня к вечеру прошёл дождик, но небольшой, а нужно бы обильного дождя. Овсы желтеют. Местами дожди были, но нас обходили. На политическом горизонте России полнейшая разруха. Гибнет Россия и несть спасающего. Социалисты и революционеры доконают Россию окончательно.
Отец Стефан остался на месте своего служения. Скончался от гипертонического криза за несколько дней до Рождества в 1934 году в возрасте 57 лет.
Борис Вяземский (33 года), историк и фенолог из рода Вяземских. В 1910-1911 годах был личным секретарём П.А. Столыпина, сопровождал его в поездке по Сибири. В своём поместье Лотарёво (Усманский уезд Липецкой области) активно занимался благотворительной и просветительской работой, построил железобетонный мост через реку Байгору, электростанцию, новую школу в соседнем селе Коробовке.
1 мая. Был утром в Княжьей Байгоре у обедни, затем молебен и речи на открытом воздухе. В 2 часа дня на наш большой двор явилась процессия человек в 500–800 из Коробовки с красными знамёнами. Мы вышли к ним. Снимали фотографии. Речи. Меня качали. Затем мы поехали в Ольшанку, степь в полном цвету.
19 мая. Ясно, жарко. Утром сидели с Мама в её домике в розовом саду. Лили и Дилька в первый раз купались. Днём ездили в степь к табунам. Цветут ландыши, бубенчики. Зацветают ирисы. Кончаются барашки.
21 мая. Крестьяне арестовали студента Смирнова, помощника профессора Алёхина.
25 мая. Читали с Асей и Маей «Историю французской революции» Герье.
27 мая. Служащие предъявили требование о прибавке жалования, грозя забастовкой. Беседа с ними. Днём косили с Асей и Маей.
29 мая. Днём косили в парке. Лили и Мая читали Тэна.
31 мая. Я утром выехал в Тамбов с М. Охотниковым и Л.В. Бланком. Губернское земское собрание избрало меня единогласно председателем. Вечером выехал домой.
2 июня. Мая уехала в Москву. Встретился с ней в Грязях. Здесь ряд скандалов. Крестьяне требуют подённой платы в 3 раза выше – женщинам и в 5 раз – мужчинам. Собирались у нас в усадьбе по приглашению Комитета служащих.
3 июня. Переговоры с Комитетом служащих. Несогласия. Грозят забастовкой. Насилу уговорились решить дело Примирительной камерой3.
5 июня. Лотарёво. Я с утра в Усмани – пересмотр белобилетников. Скандалили, кричали, не хотели идти.
11 июня. Уехал проживший 2 недели профессор В.В. Алёхин.
25 июня. Днём приехали Маруся и Оля Вельяминовы и рассказали, что к ним вчера приходили крестьяне и имели с ними неприятный разговор. Требовали удаления управляющего Сурова. Перед отъездом – с падворскими большевиками о Временном Правительстве и по другим вопросам4.
28 июня. Аравийская жара, пыль. С утра до вечера был в Усмани с Марусей Вельяминовой. Заседание комиссариата, Совета солдатских депутатов, продовольственной и земельной комиссий об охране Лотарёва и Байгоры. Лили и Ася укладывались.
29 июня. Мы с Асей выехали в Грязи и Москву.
24 августа после жестокого истязания князь Вяземский был убит озверевшей толпой солдат на станции Грязи. Его Лотарёвское имение – одно из культурнейших имений в России – было полностью разгромлено крестьянами.
Александр Блок (36 лет), поэт, знаковая фигура Серебряного века. В это время был основным литературным редактором Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, проводившей допросы заключённых в Петропавловскую крепость бывших членов Совета министров и Государственного совета, а также Анны Вырубовой. Занимался литературной редакцией стенограмм и признательных показаний (всякий, кто занимался литературной редакцией, придёт в ужас от непомерного объёма осуществляемой им редактуры). Для революции он свой, и она для него – своё, но даже у него постоянно возникают тревожные ноты.
25 мая. ...«Революционный народ» – понятие не вполне реальное. Не мог сразу сделаться революционным тот народ, для которого, в большинстве, крушение власти оказалось неожиданностью и «чудом»; скорее просто неожиданностью, как крушение поезда ночью, как обвал моста под ногами, как падение дома.
Революция предполагает волю; было ли действие воли? Было со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю, была ли революция?
Всё это – в миноре
В ночь на 1 июня. Труд – это написано на красном знамени революции. Труд – священный труд, дающий людям жить, воспитывающий ум и волю и сердце. Откуда же в нём ещё проклятие? А оно есть. И на красном знамени написано не только слово труд, написано больше, ещё что-то.
1 июня. С утра (10–11) я ждал Муравьёва в Петропавловской крепости, разговаривал и слушал разговоры солдат.
Стрелки убили сапёра за противуленинизм (на днях в крепости), всячески противятся выдаче еды заключённым. Не большевизм, а темнота.
Мы обошли 12 камер (см. записную книжку). Вырубова похорошела. Воейкова стригли. Щегловитов – каменный. Ренненкампф – карикатурный кавалерист. Добровольский может умереть. Макаров аккуратный и сдержанный. Климовичу очень тяжело.
Днём я писал Муравьёву записку – соображения об издании стенографических отчётов.
2 июня. Три допроса в Зимнем дворце (Фредерикс, Золотарёв, Джунковский). Письма царя, царицы, Штюрмера, Илиодора, Ржевского. Ночью – телеграмма от маленькой, что завтра утром приедет – на два дня.
4 июня. Громовое ура на Неве. Разговор с милой о «Новой Жизни». Вихрь мыслей и чувств – до слёз, до этой постоянной боли в спине. Подумали ещё мы, «простые люди», прощать или не прощать старому графу (Фредериксу) его ногти, то, что он «ни в чём не виноват». Это так просто не прощается. «Эй ты, граф, ходи только до сих пор!», «Только четыре шага!» Всё-таки я сделал сегодня свои 20 страниц Белецкого. В перерывах был с моей милой, которая никуда не уходила. Вечером я отвёз милую на вокзал, посадил в вагон; даже подробностей не забуду. Как хорошо.
Ночью бледная Дельмас дала мне на улице три розы, взятые ею с концерта (черноморского флота), где она пела и продавала цветы.
Милая моя, мы, если будем, состареемся, и тогда нам с тобою будет хорошо. Господь с тобой.
8 июня. Переговоры по телефону с М.П. Миклашевским и Л.Я. Гуревич по делам Чрезвычайной следственной комиссии. Второй допрос Белецкого – 20 страниц.
Коммуна Зимнего дворца – чай с вареньем. Все усталые, и все тревожны всё-таки. Замечательные рассказы Руднева о Распутине (специалист по «тёмным силам»), Распутин гулял в молодости; потом пошло покаянье и монастыри. Отсюда и стиль – псалтири много. Третий и последний период – закрутился с господами. Ни с императрицей, ни с Вырубовой он не жил. О Вырубовой – ужасные рассказы И.И. Манухина (солдаты; её непричастность ни к чему; почему она «так» себя ведёт). В Севастополь приехали большевики, взбунтовали, Колчак ушёл. С утра есть слух, что Керенский сошёл с ума.
Следователь – русский, бородатый – тяготится «тёмными силами», скучает по своему полтавскому продовольственному делу. Продовольствие – безнадёжно, в министерстве опускаются руки.
Надо всем – белые ночи. Люба, Люба! Что же будет?
10 июня. ...Придя в крепость, я застал там Н.А. Морозова (который искал следы Алексеевского равелина, где сидел), Муравьёва, уже обходившего камеры с прокурором петербургской палаты Каринским и И.И. Манухиным. Я присоединился.
Белецкий пишет 70-ю с чем-то страницу, потный, в синем халате... Ему уже предъявлено обвинение, но ему не надо мешать писать.
Спиридович, когда-то стригшийся «ежиком», похожий на пристава генерал, нелепо мужиковатый, большой и молодой. Всё говорил деловито, а на вопрос о претензиях сказал: «Нет, ничего, только вот прогулка...» – и вдруг повернулся спиной к солдатам и, неслышно всхлипывая, заплакал.
Союзник Орлов долго говорил с прокурором, трясясь от слёз (детей выгнали из учебных заведений, за квартиру не плачено), иногда переходя в хриплый шопот, прерывая слова рыданием.
Хабалов вполголоса сказал: «Относятся грубо, но я не жалуюсь. Понятие о вежливости не всем свойственно».
...После всего этого мы попали в гарнизонный комитет (по поводу того, что на днях, когда Беляева увозили на Фурштадтскую, было чуть не сделано вооружённое нападение на бастион; в крепости гарнизон 5000, из них 2000 – большевики (есть и офицеры). Муравьёв сказал большую речь, требуя власти и доверия к своим действиям.
...Муравьёв – социалист. Интересный разговор с Идельсоном.
16 июня. Возня с порядком в стенограммах и проверка Маклакова (всё время до обеда ушло). Телефон с Муравьёвым, который спрашивал общие мои соображения как матерьял для его выступления в Совете солдатских и рабочих депутатов. Какая-то ещё бумага Ладыженского – в комиссию (обо мне).
Вечером, подойдя к кадетскому корпусу на 1-й линии, где заседает Съезд советов солдатских и рабочих депутатов, я увидал Муравьёва, едущего в коляске. В «мандатном бюро» мне необыкновенно любезно выдали корреспондентский билет, узнав, что я – редактор Чрезвычайной следственной комиссии. По длинным коридорам, мимо часовых с ружьями, я прошёл в огромный зал, двухсветный наверху. Был ещё перерыв. Зал полон народу, сзади курят. На эстраде Чхеидзе, Зиновьев (отвратительный), Каменев, Луначарский. На том месте, где всегда торчал царский портрет, очень красивые красные ленты (они – на всех стенах и на люстрах) и рисунок двух фигур: одной – воинственной, а другой – более мирной, и надпись – через поле – С<ъезд> С<оветов> Р<абочих> и С<олдатских> Д. Мелькание, масса женщин, масса еврейских лиц... Я сел под самой эстрадой.
Муравьев сказал большую деловую речь; кажется, произвела хорошее впечатление и не вызвала возражений. В записках с вопросами, переданных в конце, спрашивали, между прочим, занимаемся ли мы делом Николая Романова.
18 июня. Изучение Протопопова. Письмо от Любови Александровны.
Перед окнами – жаркая праздничная пустота, а утром – собрались рабочие Франко-русского завода под знаменем с надписями: «Долой контрреволюцию», «Вся власть в руки Советов Солдатских и Рабочих Депутатов».
...Изучение Бурцева. Окончательная подготовка к переписке трёх допросов Белецкого.
Мысль в честь сегодняшнего дня, который я опять отдал весь работе над прошедшим:
В отчёте комиссии следует обойтись без анекдотов; но использовать тот богатый литературный матерьял, который дают именно стенограммы и письменные показания, можно. Такова моя мысль.
Думаю, что, если комиссия <не будет подходить> с точки зрения профессиональной, припахивающей бюрократизмом, то она «окупится», т. е., выйдя умело на широкий литературный путь, заплатит государству с избытком ту огромную сумму, которую государство на неё тратит (200 000 в месяц?).
Кроме обоих редакторов (кроме меня), необходимо пригласить в состав нашей подкомиссии (на днях имеющей собраться) литератора-практика, который сумел бы поставить дело выгодно для государства.
Я написал письмо в исполнительную комиссию дружины.
19 июня. Стенографический хаос во дворце, растерянность разных растерях. Слухи о вчерашних страхах и о сегодняшних манифестациях на Невском, и будто наши прорвали в трёх местах немецкий фронт. Письмо маме (нервное).
Ненависть к интеллигенции и прочему, одиночество. Никто не понимает, что никогда не было такого образцового порядка и что этот порядок величаво и спокойно оберегается ВСЕМ революционным народом.
Какое право имеем мы (мозг страны) нашим дрянным буржуазным недоверием оскорблять умный, спокойный и много знающий революционный народ?
Нервы расстроены. Нет, я не удивлюсь ещё раз, если нас перережут, во имя ПОРЯДКА.
На протяжении 1918-1920 годов Блока, зачастую вопреки его воле, назначали и выбирали на различные должности в советских организациях, комитетах, комиссиях. После 1918 года (когда были написаны «Скифы» и «Двенадцать») он не написал больше ни одного стихотворения. В феврале 1919 года Блок был арестован Петроградской ЧК. Его подозревали в участии в антисоветском заговоре. Через день, после двух долгих допросов, Блока всё же освободили, так как за него вступился Луначарский. Весной 1921 года Блок просил выдать ему выездную визу для лечения в санатории в Финляндии (к тому времени у него возникли серьёзная сердечно-сосудистая болезнь, астма, появились психические расстройства, зимой 1920 года началась цинга). После получения отрицательного ответа на запрос о выезде от ЦК РКП(б) он уничтожил свои записи, отказывался от приёма пищи и лекарств. В начале августа после настойчивых ходатайств Горького и Луначарского разрешение на выезд было получено, но Блок об этом так и не узнал. 7 августа он умер от воспаления сердечных клапанов. Накануне смерти он долго бредил, одержимый единственной мыслью: все ли экземпляры поэмы «Двенадцать» уничтожены.
---------------
1 Режим доступа: http://prozhito.org.
2 1 вершок составляет чуть меньше 4,5 см (4,445), 4 вершка - около 18 см.
3 Арбитражная инстанция.
4 В этом месте дописано Е.Д. Вяземской (женой автора): «Один из мужиков на рассуждение Бориса ответил: "Как хотите, Ваше Сиятельство, но мы за Ленина и не отступим от него ни на шаг"».
Кифа № 7 (225), июнь 2017 года
Ещё материалы по теме
Май – июнь 1917: Свидетельства очевидцев
Май 1917: «Церковная революция»
Апрель 1917: Поражение кадетов
Январь 1917: Затишье перед бурей