О двоеверии, двоедушии и праве на бесчестье
Из доклада протоиерея Георгия Митрофанова «О духовно-нравственном состоянии русского общества на рубеже XIX–XX веков»
На рубеже XIX–XX веков Православная Российская Церковь являлась крупнейшей поместной церковью православного мира. Она насчитывала внутри своей формальной ограды около 100 миллионов православных христиан, обладала самым многочисленным и образованным (благодаря крупнейшей системе богословского образования: 4 духовные академии, 58 духовных семинарий, 187 духовных училищ) духовенством (более 112 тысяч) и самым многочисленным монашеством (около 30 тысяч) среди всех православных церквей. К этому следует прибавить, что благодаря более чем 54 тысячам храмов и 23 тысячам часовен, более чем 1 тысяче монастырей, возродившимся в XIX веке церковным земельным владениям Православная Российская Церковь являлась самой богатой поместной церковью в истории православного мира.
Однако основополагающая проблема русской церковной жизни, сформулированная еще в XIX веке замечательным русским писателем и знатоком церковной жизни Н.С. Лесковым в его простом и ясном афоризме: «Русь крещена, но не просвещена», несмотря на наличие более чем 40 тысяч церковно-приходских школ и преподавание «Закона Божия» во всех русских учебных заведениях и при наличии всего лишь 27% грамотных среди населения страны, продолжала оставаться неразрешенной в жизни большинства православных христиан России.
Выработав в ходе своего почти девятисотлетнего развития своеобразный вариант христианской цивилизации, Россия в начале XX века вступила в объективно сложный для любой страны период своего исторического развития. Будучи одной из самых интенсивно развивавшихся как в хозяйственно-бытовом, так и в государственно-культурном отношении стран мира, Россия переживала при этом интенсивный процесс зарождения секуляризованной массовой культуры. При этом в качестве основополагающей парадигмы народного сознания в стране продолжали сохраняться уравнительно-обезличивающие представления о «земле» и «общине», внешне казавшиеся оцерковленными, но по сути своей являвшиеся примитивно-архаическими и восходящими скорее к язычеству, чем к христианству.
В России веками практически параллельно сосуществовали вдохновлявшаяся аскетическими идеалами монашеской святости православная духовно-культурная традиция и ориентировавшаяся на политическую целесообразность, православно-атрибутивная монархическая государственность, которые не смогли к началу XX века выработать подлинно воцерковленную, способную отзываться на запросы современной общественной жизни государственно-политическую идеологию. В то же время православное бытовое благочестие, являвшееся на протяжении всей русской истории основным оплотом христианской религиозности в народе, стремительно разрушалось под влиянием столь же стремительно происходившей в начале XX века модернизации культурно-хозяйственного уклада народной жизни. В этих условиях исторически привыкшая сторониться профанной общественно-политической жизни православная иерархия, к тому же связанная административными путами синодальной бюрократии, не могла действенно противостоять происходившей в это время в сознании народных масс духовно-мировоззренческой секуляризации, которая обнажила во многом еще не преображенные христианством рудиментарно-языческие пласты народной религиозности. Вероятно, самым выразительным и зловещим свидетельством во многом определяющего значения этой рудиментарно-языческой составляющей народной религиозности являлось то обстоятельство, что даже в начале ХХ века несмотря на популярность в народных массах многочисленных традиций, связанных с православной обрядностью, подавляющее большинство православных христиан России, как и в предшествующие века, причащалось только один раз в год.
«В России... не произошло... того превращения христианской морали в методику и дисциплину ежедневной жизни, которое совершилось на Западе, – писал П.Б. Струве. – В России была религия и религиозность. Но в ежедневную жизнь как дисциплинирующее начало религия не проникла. Это очевидный и едва ли не самый многозначительный факт русской истории»1. Отмеченный П.Б. Струве недостаток в русской религиозно-общественной жизни религиозно-дисциплинирующих, религиозно-формирующих эту жизнь начал обусловил наличие в ней особого, идущего из глубины народного мирочувствия критического отношения к прикладному применению церковной культуры, а порой и культуры вообще, к нуждам повседневной жизни общества.
...«Русское религиозное сознание постепенно уходило от жизни и из жизни, училось и учило терпеть и страдать, а не бороться и творить жизнь; все лучшие силы русского духа стали уходить на страдание и страдательность, на пассивность и бездейственную мечтательность, – отмечал С.Л. Франк. – И параллельно этому вся действенная, жизненно-творческая энергия национальной воли становилась духовно непросветленной, нравственно необузданной, превращалась в темное буйство злых страстей и бесплодно-отрицательного рассудочного умствования. Русский религиозный дух уже давно перестал нравственно укреплять народ в его будничной трудовой жизни, пропитывать нравственными силами земные экономические и правовые его отношения. И потому здоровый в основе реалистический инстинкт народа оторвался от духовного корня жизни и стал находить удовлетворение в неверии, в чисто отрицательной освобожденности, т. е. разнузданности мысли и чувства. Все лучшее, благородное и духовно-глубокое становилось мечтательно-бессильным, а все сильное и практически-действенное- темным и злым»2.
Оборотной стороной столь своеобразного духовно-религиозного развития русского народа являлись двоеверие в религиозной мысли и двоедушие в исторической жизни. Многократно отмечавшееся как русским православным духовенством, так и русскими учеными исследователями религиозное двоеверие представляло собой причудливо сложившееся в народной душе сочетание смутно понимаемых вероучительных истин православного катехизиса с яркими языческими рудиментами народного быта и будоражащими мистическими псевдооткровениями народного сектантства. Не раз катастрофически заявлявшее о себе в русском прошлом историческое двоедушие заключалось в многолетнем сосуществовании горних идеалов церковной святости, вычитанных из житий святых и услышанных в церковных проповедях, и коллективистских обычаев, непросвещенно-языческих в своем утилитарном содержании.
Непросветленное подлинной православной культурой и усугублявшееся мировоззренческой секуляризацией религиозное двоеверие народных масс все же оставалось духовной доминантой народного сознания, отчасти сдерживавшей разрушительные стихии в душе русского народа. Однако именно на рубеже XIX–XX веков эти разрушительные стихии особенно деструктивно могли проявиться в жизни страны, переживавшей глубокие общественно-культурные метаморфозы в связи с активным выходом на арену российской истории представителей радикальной интеллигенции.
В сознании русской радикальной интеллигенции, прошедшей к этому времени путь глубокой мировоззренческой секуляризации, в качестве основополагающей и притом во многом религиозно исповедуемой духовно-мировоззренческой парадигмы уже давно утвердился социализм как «облегченная» версия коммунистической квазирелигии. Привнесение в народные массы вульгаризованных в процессе революционной пропаганды догматов именно этой по существу неоязыческой квазирелигии стало смыслом общественного миссионерства революционной интеллигенции.
Умозрительно-утопическая идейность и культурно-историческая беспочвенность русской радикальной интеллигенции в течение многих десятилетий создавали в среде интеллигенции такую духовную атмосферу, которая сделала возможной распространение в ней весьма своеобразной секуляризованной религиозности. «Говоря простым языком, русская интеллигенция "идейна" и "беспочвенна", – писал Г.П. Федотов. – ...Идейность есть особый вид рационализма, этически окрашенный... Чаще всего он берет готовую систему "истин" и на ней строит идеал личного и общественного (политического) поведения. Если идейность замещает религию, то она берет от нее лишь догмат и святость: догмат, понимаемый рационалистически, святость – этически, с изгнанием всех иррациональных, мистических или жизненных основ религии. Догмат определяет характер поведения (святости), но сама святость сообщает системе "истин" характер догмата, освящая ее, придавая ей неприкосновенность и неподвижность. Такая система обыкновенно не способна развиваться. Она гибнет насильственно, вытесняемая новой системой догм, и этой гибели идей обыкновенно соответствует не метафорическая, а буквальная гибель целого поколения... Беспочвенность есть отрыв: от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований. Конечно, отрыв этот может быть лишь более или менее полным. В пределе отрыв приводит к нигилизму, уже не совместимому ни с какой идейностью»3.
Русская радикальная интеллигенция была обречена пережить духовную эволюцию, в процессе которой ее умозрительно-утопическая идейность превратилась в абстрактный и бесчувственный к реальному человеку морализм, а ее культурно-историческая беспочвенность выродилась в религиозно-мировоззренческий нигилизм. Закономерным результатом этой эволюции явилось обращение радикальной интеллигенции к разрушавшему ее душу, но порой способному обеспечить ей политический успех имморализму, который обрекал русскую интеллигенцию на неистовое бого – и мироборчество атеизма.
...Осуществив в рамках своей идеологии развитие губительного для России симбиоза стихийного духовно-мировоззренческого нигилизма народных масс и рационалистически обосновываемого социально-политического утопизма революционной интеллигенции, большевизм в еще большей степени способствовал взаимовосполнению все более распространявшегося в начале XX века народного безбожия и упрощенно-пропагандистского богоборчества интеллигентского марксизма. «В массе народной... религиозность всегда была полухристианской-полуязыческой. Но и это исконное полуязычество русского народа все-таки религиозно бесконечно выше и благороднее того неверия и нигилизма, которые все более и более охватывают народ, – писал Н.А. Бердяев. – ...Интеллигентское полупросвещение быстро убило остатки веры в массе русского народа. И как это ни горько, но нужно признать, что ныне русский народ менее религиозен, чем многие народы Запада, что религиозная культура души в нем слабее. Полный нигилизм легче всего овладевает русским человеком»4.
...Сформировавшаяся еще под влиянием государственно-цивилизационных стереотипов Византийской империи православная традиция благочестия пессимистически оценивала возможность проявления святости где-либо, кроме архиерейских и княжеских покоев и монашеских келий. Именно эта традиция во многих поколениях приучала русский народ к восприятию государственной и общественной жизни как наиболее искусительной в своей профанной обыденности и отданной на произвол низменных человеческих страстей. Поэтому распространение общественно-политической, заключенной в квазирелигиозные формы идеологии, морально санкционировавшей разнуздание этих страстей в процессе будущей большевистской революции, вполне могло найти отзвук в народных массах, мировоззренчески не подготовленных православным духовенством к преодолению подобного духовно-нравственного искушения.
Разрушение православного бытового благочестия, являвшегося многие века единственной формой сохранения в народных массах элементов церковного предания, обнаружило не только отсутствие в русском народе подлинной вероучительной просвещенности. Прежде всего, оно выявило в нем наличие во многом не преодоленной стихии языческой религиозности, которая оказывалась весьма созвучной ориентированному на разрушение основ христианской цивилизации, хотя и закамуфлированному в форму интеллектуальной марксистской утопии духовно-нравственному нигилизму русской революционной интеллигенции.
Основанная на опрощенческом примитивизме, предлагавшем идею «экспроприации экспроприаторов» в лозунг «грабь награбленное», и лжерелигиозном утопизме, подменявшем церковное учение о «Царстве Божьем внутри вас» народной мечтой о «царстве мужицком среди нас», коммунистическая идеология в устах своих большевистских «благовестников» превращалась в квазирелигиозную пропагандистско-хилиастическую проповедь. Во главу угла этой проповеди полагалась неведомая ранее русскому народу классовая мораль, которая давала всегда отвергавшееся сонмом народных праведников и постоянно вожделевшееся поколениями народных грешников «право на бесчестье». Именно этой квазирелигиозной, утопической морали суждено было разнуздать веками, хотя и с переменным успехом сдерживавшиеся в народной душе моралью церковной, низменные духовно-исторические страсти, оказавшиеся разрушительными как для самого русского народа, так и для веками созидавшейся этим народом страны.
---------------
1 Струве П.Б. Россия. Избранные сочинения. М., 1999. С. 344–345.
2 Франк С.Л. De profundis. Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 496–497.
3 Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории культуры. СПб., 1991. Т. 1. С. 70–71.
4 Бердяев Н.А. Народническое и национальное сознание. Духовные основы русской революции. Собр. соч. Т. 4. Париж, 1990. С. 136–137.
Кифа № 2 (204), февраль 2016 года