Ночное светило

К 200-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова

«Пушкин – дневное, Лермонтов – ночное светило русской поэзии.
Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами – созерцанием и действием».
(Д.С. Мережковский)

Михаил Юрьевич Лермонтов - поэт трагической судьбы, не только в силу житейских обстоятельств и преждевременной гибели (катастрофически повторяющей безвременную кончину Пушкина), но и в силу радикальных противоречий его личности и творчества.

В сочинениях и жизни поэта критики порою усматривали преимущественно «страшную напряжённость и сосредоточенность мысли на себе», пустынность и эгоизм, демоническую гордыню. От мэтров русской литературы и философии звучали упрёки в неисполнении Лермонтовым своего призвания. Отмечали, что божественно гениальный поэтический дар, обладающий провиденциальной интуицией и способный открыть новые пути человечеству, не только не получил должного развития, но был растрачен попусту; воспевал и идеализировал демонизм, облекая в красивые формы ложные мысли и чувства, делал их привлекательными для неопытной души читателя...

В нынешнее время в обывательском сознании периодически возникает новая предельно заниженная тональность высказываний по отношению к творчеству великого поэта. Вот анекдотически неправдоподобная, но реальная реплика с экрана местного ТВ: «Нужен ли горожанам памятник Лермонтову? Он здесь почти не бывал, только проездом. Актуальнее поставить памятник тельцу – всё-таки символ власти и богатства, непонятно почему кто-то против этого».

Преддверие замечательной даты – 200-летия со дня рождения Михаила Юрьевича Лермонтова (2 октябряпо старому стилю, 15-е – по новому) – хороший повод совершить усилие понимания, в том числе и обратившись к трудам некоторых выдающихся исследователей-эссеистов, поэтов, сумевших, на наш взгляд, приоткрыть в какой-то мере тайну его личности, жизни и творчества.

Мы не можем забыть, что молодой гусарский офицер Михаил Лермонтов – единственный, кто ответил на смерть Пушкина. В какой-то мере этот поступок по своему ненарочитому мужеству и действенности слова напоминает трагическую историю, которая произойдёт почти сто лет спустя, когда Осип Мандельштам напишет «Мы живём под собою не чуя страны...»

Лидия Корнеевна Чуковская в своих воспоминаниях об Анне Ахматовой описывает такой эпизод. В ответ на прозвучавшую цитату из книги Герцена «Былое и думы», где он говорит о сходстве итальянского романтического поэта Джакомо Леопарди с Лермонтовым, Анна Андреевна заметила: «Вряд ли кто-нибудь на этой планете может напоминать Лермонтова».

В то же время невозможно не видеть две явные противоположные тенденции в личности и творчестве Лермонтова. Первая, обозначающаяся уже в ранних стихах, – богоборческая, в которой можно разглядеть разновидность модного тогда байронизма. Но если бунт Байрона – бунт именно против общества, уводящий его в добровольное изгнание и к очагам освободительных движений, то бунт Лермонтова имеет иную природу. Лермонтов – мистик по существу. И его Демон – не литературный приём, не средство эпатировать аристократию или буржуазию, а попытка выразить некий глубочайший опыт души. Быть может, самое тяжёлое, «роковое» в судьбе Лермонтова – не окончательное торжество зла над добром (которое видели в его творчестве Вл. Соловьёв и Достоевский), а «бесконечное раздвоение, колебание воли, смешение добра и зла, света и тьмы» (которое видел Мережковский).

Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь – ни мрак, ни свет!..

Вторая тенденция личности и жизни поэта была предельно полярной. Это была другая реальность, просвечивающая сквозь зримую всеми и выраженная в стихах небывалой поэтической музыкальности и глубокой светлой веры: «В полночный час в долине Дагестана...», «Когда волнуется желтеющая нива...», «Ветка Палестины», картины природы в «Мцыри», «Демоне» и многих других.

«Кто привык представлять себе Лермонтова "байронёнком" или доморощенным демоном, – писал Георгий Адамович, – пусть вспомнит "Люблю отчизну я..."» Он считал, что эпатирующее поведение Лермонтова, его вызов «отмщения Творцу» по большей части был неким тактическим приёмом. Он носил маску и хотел казаться не тем, кем был. На самом деле Лермонтов искал иного применения и иного выражения своим силам.

Д.С. Мережковский приводит в своей статье о Лермонтове подтверждающие биографические эпизоды: «До какой степени "пошлость" его - только болезненный выверт, безумный надрыв, видно из того, с какою лёгкостью он сбрасывает её, когда хочет. В детстве он напускался на бабушку, когда она бранила крепостных, выходил из себя, когда вели кого-нибудь наказывать, и бросался на отдавших приказание с палкою, с ножом, – что под руку попало. Однажды в Пятигорске, незадолго до смерти, обидел неосторожным словом жену какого-то маленького чиновника и потом бегал к ней, извинялся перед мужем, так что эти люди не только простили его, но и полюбили, как родного».

Между двумя противоположными тенденциями шла внутренняя напряжённая борьба. «В нём жили два человека», – свидетельствует близко знавший Лермонтова человек. Вся жизнь поэта была наполнена мучительными поисками: к чему приложить разрывающую его внутреннюю силу. Его бунт можно назвать не эмпирическим, а метафизическим. Он нёс в себе черты религиозной святыни, несмирения, возможно, ведущего в перспективе к более глубокому и подлинному смирению.

Путь Лермонтова и его творчество можно охарактеризовать как драматичный опыт поиска подлинности жизни, её правды и глубины. Поэтому несмотря ни на что в нём есть место и пространство, где перед нами открываются гениальные пророческие откровения о Боге, мире и человеке.

Нина-Инна Ткаченко

По материалам статей В.С. Соловьёва, Д.С. Мережковского, Г.В. Адамовича, Д.Л. Андреева

***

Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зелёного листка;

Когда, росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;

Когда студёный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, –

Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, –
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога!

Ангел

По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел;
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слёз;
И звук его песни в душе молодой
Остался - без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.

Сон

В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня - но спал я мёртвым сном.

И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жён, увенчанных цветами,
Шёл разговор весёлый обо мне.

Но, в разговор весёлый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа её младая
Бог знает чем была погружена;

И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струёй.

 КИФА №12(182), октябрь 2014 года