Простившись, остался
Воспоминания Ольги Седаковой о своем друге, писателе Венедикте Ерофееве. Публикуются избранные места к 75-летию автора «Москва-Петушки»
Я познакомилась с ним до того, как были написаны всемирно известные «Петушки», - и уже тогда меня поразило, что все присутствующие как бы внутренне стояли перед ним навытяжку, ждали его слова по любому поводу - и, не споря, принимали. Сначала мне показалось, что они какие-то заколдованные, но очень быстро такой же заколдованной стала и я. Он судил - мы чувствовали, - как не-вовлеченный свидетель, как человек, отвлеченный от суеты собственных «интересов». Легко сказать, что отвлечен он был прежде всего своим главным интересом - алкогольной страстью.
- Это все ерунда, - обрывал он, бывало, какой-нибудь разговор, - а вот у меня есть идея...
Идею все знали: скинуться или собрать посуду - и в ближайший винный отдел.
...
Чувствовалось, что этот образ жизни - не тривиальное пьянство, а какая-то служба. Служба Кабаку? Мучения и труда в ней было несравненно больше, чем удовольствия. О таких присущих этому занятию удовольствиях, как «развеяться», «забыться», «упростить общение» - не говоря уже об удовольствии от вкуса алкогольного напитка (тому, кто хвалил вкус вина, Веня говорил: «Фу, пошляк!»), - в этом случае и речи не шло. Я вообще не встречала более яростного врага любого общеизвестного «удовольствия», чем Веничка.
...
Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что любил он больше всего кротость. Всякое проявление кротости его сражало.
- Встречаю человека, он говорит: наверное, вы меня не помните... А мы провели вместе целый вечер и совсем недавно.
- И что тут особенного? - удивляюсь я.
- Что? Другие говорят: ну хорош ты, видно, был, если меня не помнишь!
...
Однажды, обидевшись за действительно скверную выходку, я собрала все вещи, какие Веня забывал у нас, сложила в забытый же им портфель, и мой муж отнес это владельцу с объявлением конца знакомства. Вернувшись, он рассказал:
- Веничка лежит, молчит. Мрачный. Мне стало его жалко, я говорю: «Не обижайся на Ольгу, она не святая. Святой бы тебя простил». Тут Веня повернулся: «Ты отличный парень, но в святых ты ничего не понимаешь. Святой бы меня еще не так осудил».
...
Когда он был долго трезв, рядом с ним нельзя было не почувствовать собственной грубости: контраст был впечатляющим.
...
Бывало, впрочем, что и его потусторонней терпимости приходил конец. Он рычал: «Молчи, дура!» И дважды при мне выдворил новых знакомцев: одного за скабрезный анекдот, другого за кощунство. Оба старались этим угодить хозяину: ведь, по расхожему представлению о Веничке, и то и другое должно было быть ему приятно. Они не учли одного: человеку перед концом это нравиться не может. А Веня, как я говорила, жил перед концом. Смертельная болезнь не изменила агонического характера его жизни, только прибавила мучений. Так что, узнав о его смерти, все, наверное, первым словом сказали: «Отмучился».
Его отпевали, и мне это показалось странно: к Церкви - в общепринятом смысле - Веня не имел отношения. Нет, он имел свое, очень напряженное, болезненно, десятилетиями не прояснявшееся отношение. Быть может, слишком серьезное, чтобы просто пойти и стать добрым прихожанином, как многие его знакомые в начале нашего «религиозного ренессанса». О его католическом крещении - уже вблизи смерти - я ничего не могу сказать: этой слишком интимной для себя темы он в разговорах не касался. Политический поступок? Любовь к латыни и Риму? (Веня говорил: «Латынь для меня - род музыки». А выше музыки для него, кажется, ничего не было; разве только трагедия, из духа этой музыки родившаяся, как утверждал хорошо прочитанный им Ницше.) Стилизованное благочестие православных неофитов, нестерпимое самодовольство, которое они приобрели со скоростью света - и стали спасать других «соборностью» и «истиной», которые у них уже как будто были в кармане - все это, несомненно, добавило к Вениным сомнениям в церковности. Он как-то сказал:
- Они слезут с этого трамвая, помяни мое слово.
- С трамвая?
- Ну да. Я хотел пройти пешком, а они вскочили на трамвай.
...
Однажды я читала ему перевод рассказа о св. Франциске - как тот, узнав от врача, что дни его сочтены, вытянулся на постели, помолчал и сказал радостно: «Добро пожаловать, сестра наша смерть!» Оторвавшись от чтения и поглядев на Веню (я ожидала, что это его также радует), я увидела, что он мрачнее мрачного.
- Что такое? Чем ты недоволен? (Я думала - моим переводом.)
- Тем, что мы не такие, - с отчаянием сказал Веня.
...
Но это поверхностно. Настоящей страстью Вени было горе. Он предлагал писать это слово с прописной буквы, как у Цветаевой: Горе. О чем это Горе, всегда как будто свежее, только что настигшее? Веня описывал его в «Петушках» (эпизод с вдовой из «Неутешного горя»), говорил о нем и так. Он сравнивал это с тем, что всем понятно:
- Когда человек только что похоронил отца, многое ли ему нужно и многое ли интересно? А у меня так каждый день.
...
Веня любил всех нелюбимых героев истории, литературы и политики. Все «черные полковники», Моше Даяны, какие-то африканские диктаторы-людоеды (Сомоса, что ли, его звали?) - были его любимцы. В Библии ему был особенно мил Царь Саул. Давиду он многое прощал за случай с Вирсавией. Апостола Петра с любовью вспоминал в эпизоде отречения у костра. Ему нравилось все антигероическое, все антиподвиги, и расстроенное фортепьяно - больше нерасстроенного. На его безумном фортепьяно, не поддающемся ремонту, где ни один звук не похож был на себя - и хорошо еще, если он был один: из отдельно взятой клавиши извлекался обычно целый мерзкий аккорд - на этом фортепьяно игрывали, к великому удовольствию хозяина, видные пианисты и композиторы. Всех гадких утят он любил - и не потому, что провидел в них будущих лебедей: от лебедей его как раз тошнило. Так, прекрасно зная русскую поэзию, всем ее лебедям он предпочитал Игоря Северянина - за откровенный моветон.
...
Он не любил «древлего благочестия» и не потрудился даже узнать его поближе. Христианская цивилизация для него воплощалась в Данте, в Паскале, в Аквинате, в Честертоне, а не здесь. Сколько раз он говорил: «Никогда не пойму, что находят в «Троице» Рублева!» (Впрочем, так же он говорил: «Никогда не пойму, почему носятся с Бахом!» - но когда я играла баховские прелюдии, он слушал совсем не как тот, кому до Баха нет дела.)
...
И я думаю, что Венино Горе с большим основанием можно было бы назвать Русским Горем и точнее: Новейшим Русским Горем. Кошмар коммунистической эпохи был тем Горем, которое он переживал ежедневно. Он как будто не сводил глаз со всей лавины зверства, тупости, надругательства, совершенного его народом. От такого зрелища можно свихнуться серьезнее, чем Гамлет, и оставшееся время «симулировать вменяемость», как Веничка назвал собственное поведение. И страшнее всего, что это и не собиралось кончаться.
- Мы помрем, а они так и будут дышать на ладан, - говорил он, когда кто-нибудь уверял, что режим дышит на ладан. Все метаморфировало из одного безобразия в другое и обещало продолжаться вечно, до полной победы. Отщепенец тех лет (которые лукаво назвали «застоем») - а Веничка в высшей степени был отщепенцем, тем, кто в доме повешенного говорит о веревке и говорит о ней в доме вешателя, - был окружен страшным обществом. Оно было, быть может, пострашнее легендарного ГБ - как помнят все отщепенцы. В ненависти к «ненашему» и «непонятному» в готовности топить любого, кому «больше всех надо», оно опережало приказы сверху. И при этом лояльный член такого общества был убежден в собственной правоте и непогрешимости с силой необыкновенной. Сомнения были ему неведомы.
...
Навязшая у всех в зубах ницшева фраза: «Бог умер» - в Вениной редакции звучала бы так: «Бог убит».
...
Он как-то спросил меня:
- Для тебя как будто какие-то вещи остаются серьезными. Как это возможно?
- А почему нет?
- Что может быть серьезным, если главное уже произошло - 194... (у меня нет Вениной памяти на даты) лет назад?
- Но то, что ты имеешь в виду, еще не конец, - возразила я, - ты как будто дальше Пятницы не читал.
- Зато ты, - ответил Веня, - прочитала про Рождество и сразу про Пасху, а все между этим пропустила.
По материалам сайта ec-dejavu.ru