Спецпереселенцы
Скончался один из самых ярких авторов «деревенской прозы» Василий Белов
Василий Белов - человек, всю жизнь с болью видевший, как в его современниках оскудевает любовь, разрушается человеческое достоинство, как рвутся связи между поколениями. Наверное, никто не рассказал с такой пронзительностью о «раскулачивании», об уничтожении крестьянства, ставшем одной из главных причин этого нравственного одичания.
* * *
Из романа «Год великого перелома»
Первый вагон, до потолка набитый крестьянским скарбом, казалось, нисколько не унывал, особенно в своём правом переднем углу. Здесь среди подушек и одеял, мешков и ящиков, кто как, на нарах и под нарами, ехали две семьи: Малодубы и Казанцы. Понемногу начали привыкать к новому званию спецпереселенцев (сначала их называли кулаками, потом лишенцами), хотя привыкнуть к вагонному холоду и сумраку было нельзя. Но и всё же в этом углу чуялась жизнь. Душой этой компании был сынок Антона и Парасковьи Малодуб, двухлетний Федько, весь укутанный шубами. Деверь Параски, весёлый рыжеусый Грицько, тыча пальцем в то место, где был живот племянника, приговаривал:
- Ах ти, бисив Федько! А якього ти, хитруне, класу, а ну скажи. Ты ж куркульського класу, так?
Федько пускал розовым ртом пузырь и отрицательно мотал головой.
- Значить, ти не куркульського класу? А якого ж тоди, невже дворянського?
Ребёнок соглашался коротким кивком. Все смеялись.
- Пан, ийБогу, воистину пан!
- Бачишь, не дарма в шуби поиздом иде.
- И челяди у нього пиввагона.
...Параска сидела на обшитом рогожей и мешковиной ящике со столярным инструментом Ивана Богдановича. Перед тем, как пришли описывать имущество, мужу и деверю удалось спрятать инструмент у родственников. На станцию его привезли те же родственники, тайно погрузили вместе с другими узлами. Сейчас Параска и сидела на этом ящике. Ей казалось, что с этим ящиком не страшен будет никакой север и никакой мороз, это во-первых; а во-вторых, около неё есть три мужика, не считая свекрови, да её главной кровинушки Федька. Пусть мужики и думают, как там жить...
<...> Начальник сдвинул на бедро тяжёлую кобуру, подтянул перчатки и отчётливо скомандовал:
- Всем взрослым мужчинам с вещами - сюда! Живо, живо, това... Вы слышите, граждане? Только одни мужчины!
В вагоне зашевелились, заговорили, заплакали сразу несколько женщин.
- Спокойно, спокойно! - крикнул тот, кто был гражданским. - Объясняю: мужчины отделяются от вас временно. Они будут направлены на рубку леса и строительство! Ясно ли говорю, товарищи куркули?
Оратор пытался шутить и, довольный, оглянулся на сопровождение.
- Ясно! - послышались голоса.
- А симейства куди?
- Ми готови...
- Тильки куди? Ще далеко?
- Семейства, граждане, остаются здесь, в Вологде, до навигации! - кричал оратор. - Живее, граждане, говорю убедительно!
<...> Охрана конных стражей сопровождала до самого монастыря. Конвоиры отгоняли в стороны любопытных мальчишек, сердобольных старух и женщин. Народ выходил из домов. Было видно, как охранник отпихивал с дороги женщину, которая хотела дать что-то двум еле бредущим старикам. Их везли на многих подводах, кое-кто шёл сам, многие падали. Параска несла Федька на руках, на возу ехала ослабевшая свекровь. Параска думала только одно: как бы за что-нибудь не запнуться да не упасть, да не уронить свою ношу, да добраться до нового места - а там опять будь что будет <...> Прилуцкий северный монастырь встретил Параску холодным ужасом. Она подала ребёнка свекрови и скинула с подводы узлы, сковырнула ненавистные ящики и начала их таскать на паперть. Попробовала таскать в собор, но внутри храма негде было ступить.
На крутых холодных ступенях соборной паперти силы совсем её покинули. Память, еле до этого брезжившая, растаяла, и Параска провалилась во тьму.
Она пришла в себя от детского плача и бросилась, как затравленная, в сторону плачущего ребёнка. Только это плакал чужой младенец. У неё что-то обрушилось внутри от страха за исчезнувшего со свекровью Федька. Где? Куда их спрятали от неё? Крик еле не вырвался из горла. Этот утробный материнский вопль оборвался в самом начале.
Параска увидела над собой рыжебородого возчика. Он легко взял под мышки два тяжёлых ящика с инструментом и провёл её через крытые переходы в обширную монастырскую трапезную, тоже заполненную женщинами, стариками и детьми всякого возраста. Параска бросилась к свекрови и сыну.
<...> Павел остановил Карька. Перед самым рылом мерина стояла женщина с закутанным наглухо ребёнком. Она пыталась встать в глубоком снегу, чтобы пропустить подводу. Платок, перевязанный через плечо, поддерживал тяжёлую ношу. Сзади, на спине, висела ещё и котомка. На ногах была не понятная Павлу, никогда не виданная стеганая обутка. Зато рукавички на руках, даже при свете звёзд, оказались такими праздничными, что Павел развеселился и крикнул:
- Доброго здоровьица!
Она ничего не ответила. Зимние дороги узки, она всё пыталась зайти в снег, чтобы пропустить подводу.
- Куда правишься-то? - спросил Павел.
Женщина поправила ношу и, ничего не сказав, начала краешком дороги обходить упряжку.
- Да ты погоди... - Павел только сейчас начал понимать, кто они. - Ты не в Сухую курью?
- Туды... В Сухую.
Она наконец подала голос, и Павел заговорил смелей:
- А кого тебе там? К выселенцам, видать...
- К своим. Чоловик тамо, и деверь Грицько тамо...
Он хотел сказать, что никого там нет, барак в Сухой курье пуст. Хотел сказать, что нет там ни чоловика, ни деверя, но сказал ей совсем другое:
- Далеко. Не дойти на ночь-то глядя. Она упрямо обходила упряжку:
- Ни. Пийду до Сухой курьи...
- Ты что, с ума сошла? - всерьёз рассердился Павел. - Пропадёшь в лесу вместе с дитём! Холод, снег...
- Пийду...
- Да нет там никакого Грицька! Чуешь? Нету...
- Нема наших? - Она остановилась.
- Нема! - кричал Павел. - Пустой барак, никого нету! А ну, садись на дровни, поедем в деревню. Заночуешь, потом видно будет.
Она всё ещё не хотела отступать назад.
- И дитё ведь застудишь. Садись на сено! Тут рядом деревня. Замёрзли ноги-то?
Он усадил её на жернов, спиной к себе:
- Держитесь? Поехали...
Он хотел сказать ей, что нечего торопиться в Сухую курью, что искать надо в другом месте, на станциях, может, в Вожеге, может, в Семигородней, что с ребёнком лучше бы совсем не соваться в такие места, но она молчала.
- У тебя кто, девка аль парень? - опять не утерпел Павел, когда кончился наконец волок и обозначилось поле. - Как звать-то?
- Хведя...
Он через свой полушубок, через её казакин и через котомку почувствовал, как затряслась она в страшных рыданьях, как сдерживала свой животный, нутряной крик, не вмещаемый ею. Она сдержала в себе, задушила тот страшный и безутешный крик, распиравший её, и этот крик начал медленно сдавливаться, он сгущался вокруг её сердца и твердел, твердел, пока не затвердел и не сдавил её сердце в железный комок. Только в эту минуту Павел Рогов понял, почему так долго не сказывался ребёнок. Понял, и сердце его тоже сжалось, сдавилось холодом и железом.
В первой же после волока деревне Павел остановился у дома, в котором ещё горел свет. Ворота оказались незапертыми. Павел забежал в избу, договорился насчёт ночлега, чуть не силой втолкнул женщину в сени, затем в избу.
- Со Христом, - сказала бабушка, колыхавшая зыбку на берёзовом очепе. - Места хватит. Проходи, матушка, проходи.
Люди впустили Параску в избяное тепло.
Только весёлому Федьку, её сынку, её кровинке, пришлось остаться в сенях на трескучем крещенском морозе...
КИФА №16(154), декабрь 2012 года