Газета КИФА (старый сайт) - Жить только для себя - это самоубийство. Интервью с духовным попечителем Преображенского братства священником Георгием Кочетковым

- Почему так трудно говорить о служении Богу и Церкви? Чаще всего разговор получается или декларативный, или просто поверхностный, т.е. в любом случае абстрактный. Как Вы думаете, с чем это связано?

- Я бы сказал, что на первом месте здесь стоит глубокое непонимание служения как такового. На протяжении многих веков идея служения и дух служения постепенно угасали в церкви, поэтому современным людям действительно не очень понятно, о чем идет речь. Ведь о том, чему не видишь жизненных примеров, говорить трудно. К этому надо добавить ещё и то, что в обществе это слово стало употребляться лишь в очень узком смысле: или как служение в армии, или как богослужение, или в каком-то очень высокопарном, часто сильно идеологизированном контексте служения отечеству - всё это достаточно специфические контексты, которые часто бывают непонятны современным людям в нашей стране. Может быть, единственная хорошая ассоциация, которая возникает сегодня в связи с этой темой в обыденном сознании, это известная строчка Грибоедова: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Но и она, хотя и вызывает внутреннюю симпатию, мало что проясняет, потому что не ясно, что такое прислуживаться, и даже если это ясно, то всё-таки остаётся непонятным, что такое служить. А коли так, то что же удивляться, что люди не могут говорить всерьёз на эту тему. Священное писание у нас в церкви знают обычно недостаточно, и поэтому не все помнят слова апостола Петра о том, что каждый должен служить тем даром Духа Святого, который получил (см. 1 Пет 4:10). Да и вообще «духовное служение» часто воспринимается почти как профессиональный термин. Всё это вместе действительно создаёт очень неблагоприятный контекст для данной темы, тем самым ещё более обостряя её актуальность для большинства современных людей как в церкви, так и в обществе. Может быть, поэтому она и стала главной темой нашей конференции в этом году.

- Из новозаветного контекста понятно, что каждый верующий призван к какому-то служению. Почему же так трудно это служение обретается? Это связано с ментальностью современного человека? С непониманием? Со страхом?

- Я уже упоминал о том, что новозаветный контекст мало знаком современным людям, и православным, и, тем более, неверующим. Служение обретается трудно, потому что мало кто ставит перед собой такую задачу практически. Очень часто люди думают, что их служение - это любое доброе дело. Сделал хоть что-нибудь чуть-чуть добренькое - и ты уже служишь ближним, служишь Богу, ты вообще можешь считать себя героем. Может быть, на фоне жизни предшествующих десятилетий любое доброе дело и является тем, что надо отметить, и оценить, и хорошенько похвалить, поскольку прежде многие и этого не делали. Но всё-таки любое настоящее служение требует осмысления, нуждается в глубоком, серьёзном контексте. Ведь в самом деле, можно говорить и о служении отечеству или народу, и о служении как услужении, и можно говорить о служении целожизненном и жертвенном, служении Богу и Церкви, Богу и ближнему, когда мы всерьёз готовы воспринимать заповедь о любви к Богу и ближним как основную, главную заповедь новозаветной веры и жизни. Если человек несёт в себе эти императивы, эту внутреннюю потребность не просто в самореализации, а в жертвенном служении как выражении смысла его жизни и личного призвания, то ему значительно легче уйти от поверхностных контекстов. Такому человеку значительно легче задуматься о своём служении и оценить его по достоинству, причём адекватно. Ведь хорошо ли человек служит Богу и ближним или плохо, это требует оценки, и не так легко её сделать. Но это возможно для сердца, которое дышит любовью, которое предано Богу, предано вере Христовой.

Несмотря на то, что на каждом богослужении мы обещаем (и не один раз), что предадим Богу всю свою жизнь, мы постоянно стремимся сделать некие «заначки», оставить часть своей жизни только для себя, забывая, как губительно это сказывается на нашей духовной жизни. Смерть Анании и Сапфиры. Москва, церковь Троицы в Никитниках, XVII в.

- Об этих проблемах думали мыслители русского религиозного возрождения. Один из путей решения, упоминавшийся, например, в известной статье Н.А. Бердяева «Спасение и творчество» - идея «оцерковления» жизни - в первой половине ХХ века затронул души многих людей. Но потом этот путь остался своим лишь для немногих. То же происходило и в России 1990-х: сначала возрождение идеи воцерковления жизни, а потом почти полный спад. Что и почему здесь не удалось?

- Идея «оцерковления», как говорили в начале XX века, или «воцерковления» жизни, как говорили в девяностых годах того же столетия, конечно, идея великая. Она предполагала и предполагает действительно целожизненное служение добру, истине, красоте, любви, миру, Богу, Церкви, людям, а не себе и своему - своим интересам, или своим родственникам, или своей идеологии и т.п.

Неудивительно, что идея оцерковления жизни не получила развития в России в начале ХХ века, поскольку этому помешали события революционной эпохи. После 1917 года говорить о воцерковлении жизни было всё труднее и труднее, а с какого-то момента стало просто невозможно. Эти идеи сохранились лишь в русской эмиграции, и там они были плодотворны. Мы знаем это по творчеству многих великих философов, богословов, учёных, деятелей культуры и искусства, которые оказались в эмиграции - выехав из России, будучи насильственно из неё высланы или бежав из неё. Но надо удивляться тому, что после падения советской власти некоторые люди вдруг вспомнили о воцерковлении жизни. Конечно, это было потребностью сердца, потребностью жизненной, живой, а иногда плодом влияния тех же деятелей русского религиозно-философского возрождения первой половины XX века (что, впрочем, не обязательно, я хотел бы это подчеркнуть). А вот спад такого рода настроений не должен вызывать особого удивления. Это было прогнозируемо заранее, постольку поскольку было ясно, что будет очень мало людей, которые будут готовы эту идею осуществить в своей жизни, которые будут готовы в этом сами показать пример. Одно дело читать Бердяева, восхищаться им, и совсем другое дело - жить так, как он предлагал, так, как это следовало из его откровений и размышлений. Люди были не готовы к этому. Слишком уж разрушенным пришёл наш народ к концу XX века. И ожидать в ближайшее время полного его восстановления не приходится. Даже живая церковная среда далеко не сразу приводит людей к служению. Оказывается, человеку мало просто поверить в Бога, мало даже пройти полную катехизацию, чтобы начать служить Богу и Церкви, жертвенно отдавать себя, своё время, силы, средства на это служение, при этом делая его, естественно, приоритетным перед задачами восстановления семьи, укрепления собственного благосостояния или поднятия своего образовательного и культурного уровня и т.д. Так и вышло, что не увидев достаточного количества качественных примеров служения, более того, видя очень много суррогатов, люди остыли, и их вера пошатнулась снова.

Говоря об этом, важно, на мой взгляд, отметить, что идея воцерковления жизни не может быть отождествлена с идеей служения. Воцерковлять жизнь - это пассивный процесс. А служение всегда процесс активный. В жизни должна быть действенной и любовь нисходящая, и любовь восходящая, и любовь каритативная, и любовь творческая или эротическая в философском смысле этого слова. Добиться действенности своей веры, добиться той активности, которая не захлёстывала бы собой глубокую нужду человеческого сердца в созерцании и каритативной любви, очень трудно. Наверное, даже такому человеку, который уже определился со своим желанием служить Богу и Церкви, Богу и ближним, нужно не один год готовиться к служению. Для этого могут существовать разные средства. Люди могут и должны здесь помогать друг другу. Они должны перевоспитать себя. Они должны найти в своём сердце место для послушания, терпения, смирения, для нестяжания, целомудрия, для трезвенности, трезвения, для различения духов, - короче говоря, не только для этических, но и для аскетических и мистических задач. Вот в этом большая трудность, и с ней всем придётся считаться.

- Из того, о чем мы уже говорили, ясно, что в церкви воинствующей становится все меньше «воинов» и всё больше «обоза»... С одной стороны, и один в поле воин, а с другой - вряд ли такое положение дел можно назвать нормальным. В любом случае, и одинокий воин не может существовать вне целей и движения всей «армии». В чем Вы видите выход из этой ситуации?

- В возрождении личностности и соборности, и только. Конечно, служащий человек - это человек, открывший в себе источники любви, добра, веры, источники творчества, свободы, духа, желающий постоянно, без перерывов на отдых, обед и т. д. приносить добрые плоды. Человек служащий служит всегда, и даже тогда, когда он ошибается и согрешает, он всё равно продолжает быть человеком служащим. И в этом всё дело. Служащий человек всегда в поле воин, даже если он один. Но он всегда стремится быть не одиноким, он всегда стремится быть вместе со всей, как Вы выразились, «армией». При этом он должен не просто исполнять чьи-то приказы или реализовывать кем-то поставленные задачи, он должен прежде всего познавать волю Божью, он должен находить свой путь, уметь его корректировать, а значит, уметь и каяться, и оставаться в одиночестве. Здесь нет противоречия. Вернее, оно есть, но это живое, динамическое противоречие; из таких противоречий соткана сама жизнь.

Так что всем размышляющим о служении - будь то услужение, или служение Богу и Церкви, или служение своему народу и отечеству - можно лишь пожелать не уставать, не опускать рук, не унывать, действительно преисполняться духом личной и личностной вовлечённости в полноту жизни и преданности тому духу соборности, который может многообразно выражаться в наше время, как это было, впрочем, и в прежние эпохи. Братства, общины - все формы глубокого личностного единения между людьми, требующие, конечно, больших сил, глубокого разумения, требующие подвига жизни для своей поддержки и реализации своих задач - это то, что помогает людям служить, помогает не жить для себя, т.е. не заниматься самоубийством. Ведь жить только для себя, для своей семьи, жены, детей - это самоубийство, как бы странно это для кого-то ни звучало. Но об этом говорит Христос, об этом говорит нам Евангелие, об этом говорит апостольское учение, апостольский опыт и опыт всей Церкви. Об этом надо громче говорить и нам. Ведь люди действительно перестали это понимать. Они слишком индивидуализировались, предались духу эгоизма, частичности, нецелостности, ущербности, надрыва, раздвоенности, а от этого и всем другим нечистым духам и делам. Будем помнить об этом, будем стремиться к тому, чтобы на нашей земле возрождался народ, чтобы эта земля снова стала страной благодатной и плодотворной, не похожей на ту выжженную землю, какой она является до сих пор. Будем помогать своим близким и ближним, так же как и самим себе, будем возрождать полноту жизни церкви, полноту служений в ней, полноту личного и личностного служения. Будем стремиться помогать друг другу уходить от ошибок на этом пути, чтобы прославились Божьи дары, имя Божье и та сила Христовой Любви, которая объединяет нас во всяком деле служения.

Беседовали Александра Колымагина, Максим Дементьев

«Христианское творчество будет делом монашества в миру»

Из статьи Н.А. Бердяева «Спасение и творчество. Два понимания христианства»

Служите друг другу, каждый тем даром, какой получил,

как добрые домостроители многоразличной благодати Божией.

<...> Онтологический смысл смирения заключается в реальной победе над самоутверждающейся человеческой самостью, над греховной склонностью человека полагать центр тяжести жизни и источник жизни в себе самом, - смысл этот в преодолении гордыни. Смысл смирения в реальном изменении и преображении человеческой природы, в господстве духовного человека над душевным и плотским человеком. Но смирение не должно подавлять и угашать дух. Смирение не есть внешнее послушание, покорность и подчинение. Человек может быть очень дисциплинирован, очень послушен и покорен и не иметь никакого смирения. Мы это видим, например, в коммунистической партии. Смирение есть действительное изменение духовной природы, а не внешнее подчинение, оставляющее природу неизменной, внутренняя работа над самим собой, освобождение себя от власти страстей, от низшей природы, которую человек принимает за свое истинное «я». В смирении утверждается истинная иерархия бытия, духовный человек получает преобладание над душевным человеком. Бог получает преобладание над миром.

Смирение есть путь самоочищения и самоопределения. Смирение есть не уничтожение человеческой воли, а просветление человеческой воли, свободное подчинение ее Истине. Христианство не может отрицать смирения как момента внутреннего духовного пути. Но смирение не есть цель духовной жизни. Смирение есть подчиненное средство. И смирение не есть единственное средство, не есть единственный путь духовной жизни.

<...> Людям даны Богом разные дары, и никто не имеет права зарывать их в землю, все должны творчески использовать эти дары, указующие на объективное призвание человека. Об этом с большой силой говорит апостол Павел (1Кор 12.28) и апостол Петр (1Пт 4.10). Таков замысел Божий о человеке, что природа человеческой личности творящая. Спасается личность. Но для того, чтобы личность спаслась, нужно, чтобы она была утверждена в своей подлинной природе. Подлинная же природа личности в том, что она есть центр творческой энергии. Вне творчества нет личности. Спасается для вечности творческая личность. Утверждение спасения против творчества есть утверждение спасения пустоты небытия. Человеку в положительном бытии его присуща творческая психология. Она может быть подавлена и скрыта, может быть раскрыта, но она онтологически присуща человеку.

Творческий инстинкт в человеке есть бескорыстный инстинкт, в нем забывает человек о себе, выходит из себя. Научное открытие, техническое изобретение, творчество художественное, творчество общественное могут быть нужны для других и использованы для целей утилитарных, но сам творящий бескорыстен и отрешен от себя. В этом существо творческой психологии. Психология творчества очень отличается от психологии смирения и не может быть на ней построена. Смирение есть внутреннее духовное делание, в котором человек занят своей душой, самопреодолением, самоусовершенствованием, самоспасением. Творчество есть духовное делание, в котором человек забывает о себе, отрешается от себя в творческом акте, поглощен своим предметом. В творчестве человек испытывает состояние необычайного подъема всего своего существа. Творчество всегда есть потрясение, в котором преодолевается обыденный эгоизм человеческой жизни. И человек согласен губить свою душу во имя творческого деяния. Невозможно делать научные открытия, философски созерцать тайны бытия, творить художественные произведения, создавать общественные реформы лишь в состоянии смирения.

Творчество предполагает другое духовное состояние, не противоположное смирению, но качественно отличное от него, другой момент духовной жизни. И св. Афанасию Великому открылась истина омоусии не в состоянии смирения, а в состоянии творческого подъема и озарения, хотя смирение и предшествовало этому.

Творчество предполагает своеобразную духовную аскезу, творчество не есть попускание своих страстей. Творчество предполагает самоотречение и жертву, победу над властью «мира». Творчество есть обнаружение любви к Богу и божественному, а не к миру сему. И потому путь творчества есть также путь преодоления «мира». Но творчество есть иное качествование духовной жизни, чем смирение и аскеза, есть обнаружение богоподобной природы человека.

Иногда рассуждают так: сначала человек должен спасаться, побеждать грех, а потом уже творить. Но такое понимание хронологического соотношения между спасением и творчеством противоречит законам жизни. Так никогда не происходило и не будет происходить. Спасаться я должен всю жизнь, и до конца жизни моей мне не удастся окончательно победить грех. Поэтому никогда не наступит времени, когда я в силах буду начать творить жизнь. Но так же, как человек всю жизнь должен спасаться, он всю жизнь должен творить, участвуя в творческом процессе сообразно своим дарам и призванию. Соотношение между спасением и творчеством есть идеальное и внутреннее соотношение, а не соотношение реальной хронологической последовательности. Творчество помогает, а не мешает спасению, потому что творчество есть исполнение воли Божией, повиновение Божьему призыву, соучастие в деле Божьем в мире. Плотник ли я или философ, я призван Богом к творческому строительству. Мое творчество может быть искажено грехом, но полное отсутствие творчества есть выражение окончательной подавленности человека первородным грехом. Неверно, что подвижники и святые только спасались, - они также творили, были художниками человеческих душ. Апостол Павел по духовному своему типу был в большей степени религиозным гением, творцом, чем святым.

Не всякое творчество хорошо. Может быть злое творчество. Творить можно не только во имя Божие, но и во имя дьявола. Но именно потому нельзя уступать творчества дьяволу, антихристу. Антихрист с большей энергией обнаруживает свое лжетворчество. И если не будет христианского творчества и христианского строительства жизни, христианского строительства общества, то антихристианское и антихристово творчество и строительство будет захватывать все большие и большие районы, будет торжествовать во всех сферах жизни. Но для дела Христова в мире нужно отвоевывать как можно большие районы бытия, нужно как можно меньше уступать антихристу и его работе в мире. Уходя от мира, отрицая творчество в мире, вы предоставляете судьбу мира антихристу. Если мы, христиане, не будем творить жизни в истинной свободе и братстве людей и народов, то это будет ложно делать антихрист. Дуалистический разрыв между личной духовной настроенностью и нравственностью, для которых христианство требует аскезы, отрешенности, жертвенности и любви, и настроенностью и нравственностью общественной, созидающей государство, хозяйство и пр., для которых христианство допускает привязанность к материальным вещам, культ собственности и жажду богатства, конкуренцию и соревнование, волю к власти и пр., дальше не может существовать.

Христианское сознание не может допустить, чтобы общество покоилось на свойствах, которые оно признает порочными и греховными. Христианское возрождение предполагает новое духовно-общественное творчество, созидание реального христианского общества, а не условно-символического христианского государства. Невозможно далее терпеть условной лжи в христианстве. Торжествует антихристианский социализм, потому что христианство не решает социального вопроса. Торжествует антихристианский гностицизм, потому что христианство не раскрывает своего христианского гнозиса. И так во всем. Мы подходим к последнему пределу. Секулярная, гуманистическая, нейтральная культура становится все менее и менее возможной. Никто больше не верит в отвлеченную культуру. Повсюду человек стоит перед выбором. Мир разделяется на противоположные начала. Далее не может все происходить так, как происходило в новой истории. И вместе с тем невозможен возврат к старому средневековью. Проблема творчества, проблема христианской культуры и общества неразрешима церковно-иерократически. Это есть проблема религиозного освящения начала человеческого, а не восстановление господства начала ангельского. Творчество есть сфера человеческой свободы, исполненной преизбыточной любви к Богу, миру и человеку. Вывести из кризиса мира и кризиса христианства не могут ни начала новой истории, ни начала старого средневековья, а лишь начала нового средневековья. Христианское творчество будет делом монашества в миру*. Религиозный кризис нашей эпохи связан с тем, что церковное сознание ущерблено, не постигло полноты. И раньше или позже эта полнота должна быть достигнута, и должно раскрыться, что положительное творческое движение в мире, в культуре было раскрытием человеческой свободы в Церкви, было обнаружением жизни человечества в Церкви, т. е. было неосознанно церковным. Творчество человека в мире было жизнью самой Церкви как Богочеловечества. Это отнюдь не значит, что все творчество и созидание человека в новой истории было неосознанно церковным. Процесс этот был двойствен, в нем уготовлялось и царство мира сего, царство антихриста. В гуманизме была и великая ложь, восстание против Бога, готовилось истребление человека и угашение бытия.

Но было и положительное искание человеческой свободы, было обнаружение творческих сил человека. Далее творческий процесс в человечестве не может оставаться нейтральным, он должен стать положительно церковным, осознать себя или окончательно стать антицерковным, антихристианским, сатаническим. В мире, в культуре должно быть произведено реально-онтологическое разделение, не формально и внешне-церковное, а внутренне-духовное и онтологически-церковное.

В этом смысл наших времен. Божественные энергии действуют повсюду в мире многообразными и часто незримыми путями. И не следует соблазнять «малых сих» нашего времени, блудных сынов, возвращающихся в Церковь, отрицая всякий положительный религиозный смысл за творческими процессами, происходившими в мире.

В новое время все духовно значительные люди были духовно одиноки. Страшно одинок, трагически одинок был гений, творческий зачинатель. Не было религиозного сознания о том, что гений - посланник небес. Это одиночество гения порождено дуализмом, о котором все время была речь. Преодолеть его может лишь христианское возрождение, которое будет творческим. Но творческое церковное возрождение нельзя мыслить в иерократических категориях, нельзя втиснуть в рамки церковного профессионализма, нельзя мыслить как исключительно процесс «сакральный», в противоположность процессам «профанным». Творческое церковное возрождение пойдет и от движения в миру, в культуре, от накопившихся в миру творческих религиозных энергий. Мы должны более верить, что Христос действует в Своем духовном человеческом роде, не оставляет его, хотя бы действие это было для нас незримо. Христиане стоят перед задачей оцерковления всей жизни. Но оцерковление не означает непременно подчинения всех сторон жизни Церкви, понимаемой дифференциально, т. е. не означает возобладания теократии и иерократии. Оцерковление имеет своей неизбежной стороной признание церковным того духовного творчества, которое представлялось внецерковным для дифференциального и иерократического церковного сознания. Церковь в глубинном смысле слова жила и в миру, в миру были неосознанные церковные процессы.

Восполнение Церкви как жизни богочеловеческой, раскрытие интегрального церковного сознания означает обогащение новым духовным опытом человечества.

Этот духовный опыт нельзя оставлять неоправданным и неосвященным. Человек безмерно тоскует и жаждет освящения своих творческих исканий. Церковь есть жизнь, жизнь есть движение, творчество. Невозможно долее терпеть, чтобы творческое движение оставалось внецерковным и противоцерковным, а Церковь была бездвижной и лишенной творческой жизни. Известные формы церковного сознания охотно признавали теофанию в застывших формах быта, в неподвижных исторических телах (напр., монархической государственности). Но наступают времена, когда церковное сознание должно будет признать теофанию в творчестве.

Внецерковное, секулярное, гуманистическое творчество исчерпано, повсюду упирается в тупик. Культура испошлена. Лучших людей мучит жажда вечности. А это значит, что должна наступить эпоха творчества церковного, христианского, богочеловеческого. Церковь не может остаться уголком жизни, уголком души. В безбожной цивилизации будет погибать образ человека и свобода духа, будет иссякать творчество, начинается уже варваризация. Церковь еще раз должна будет спасти духовную культуру, духовную свободу человека. Это я и называю наступлением нового средневековья. Пробуждается воля к реальному преображению жизни, не только личной, но и общественной и мировой. И эта благая воля не может быть остановлена тем сознанием, что Царство Божье на земле невозможно. Царство Божье осуществляется в вечности и в каждом мгновении жизни и независимо от того, в какой мере сила зла внешне побеждает. Наше дело - отдать всю свою волю и всю свою жизнь победе силы добра, правде Христовой во всем и повсюду.

Жизнь человеческая расщеплена и раздавлена двумя трагедиями - трагедией Церкви и трагедией культуры. Трагедии эти порождены дуалистическим ущерблением, обеднением Церкви до дифференциального, иерократического ее понимания, всегда противополагающего Церковь миру. Мы, христиане, не должны любить «мира» и того, что от «мира», должны победить «мир». Но этот «мир», по определению святоотеческому, есть страсти, есть грех и зло, а не Божье творение, не космос. Церковь противоположна такому «миру», но не противоположна космосу, Божьему творению, положительной полноте бытия. Разрешение двух трагедий - в жизненном, а не теоретическом только осознании христианства как религии не одного лишь спасения, но и творчества, религии преображения мира, всеобщего воскресения, любви к Богу и человеку, т. е. в целостном вмещении христианской истины о Богочеловечестве, о Царстве Божьем. И положительное разрешение находится по ту сторону старого противоположения гетерономии и автономии.

Творчество не гетерономно и не автономно, оно вообще не «номно», оно богочеловечно, оно есть обнаружение избыточной любви человека к Богу, ответ человека на Божий зов, на Божье ожидание. Мы верим, что в христианстве заключены неисчерпаемые творческие силы. И обнаружение этих сил спасет мир от упадка и увядания. Вопрос в наше время идет не о борьбе церковного и внецерковного христианства, а о духовной борьбе внутри Церкви, внутренне церковных течений, - течения исключительно охранительного и течения творческого. И монополия церковности не может принадлежать исключительно течениям охранительным, враждебным творчеству. От этого зависит будущее Церкви на земле, будущее мира и человечества. В Церкви есть вечное консервативное начало, должны незыблемо храниться святыня и предание. Но в Церкви должно быть и вечное творческое начало, начало преображающее, обращенное ко Второму Пришествию Христову, к торжествующему Царству Божьему. В основе христианской веры лежит не только священство, но и пророчество. «И как, по данной нам благодати, имеем различные дарования, то имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры» (Рим 12.6). Творчество, творческое обнаружение гения человека есть до времени секуляризованное пророчество, которому должно быть возвращено его священное значение.

* Этим я, конечно, нимало не отрицаю вечного и основоположного чтения монашества в точном смысле слова (прим. Н.А. Бердяева).