На каком языке говорит память?
С 9 по 11 марта известный публицист, главный редактор журнала "Вестник РХД", глава издательства "YMCA-Press" профессор Никита Струве посетил г. Томск, где провел множество встреч: с архиепископом Ростиславом, главой томской епархии, с руководителями местной администрации, с преподавателями и студентами семинарии и университетов. Во время поездки областной Пушкинской библиотеке, а также библиотеке государственного университета за счет средств Солженицынского фонда было передано более 5 тысяч экземпляров книг издательства "YMCA-Press" и издательства Свято-Филаретовского института. Поездка была организована благотворительным фондом "Фавор" (г. Томск) и Свято-Филаретовским институтом (Москва).Одна из наиболее интересных бесед состоялась после посещения музея, которое томское общество "Мемориал" организовало в бывшем здании ОГПУ-КГБ - музея, где хранятся фотографии, следственные дела заключенных, расстрельные списки, написанные очевидцами картины массовых захоронений жертв репрессий.
Вопрос: Никита Алексеевич, хотелось бы услышать о Ваших впечатлениях от встречи с обществом "Мемориал".
Н.А.Струве: Одно из самых сильных впечатлений о Томске - это посещение вашего музея. Я считаю, что этот музей - большое достижение. Для осознания того, что произошло с Россией и со странами, которые ее окружали, необходимо сохранять память о том, что произошло Богоубийство и человекоубийство. Но трудность этой памяти в том, что она должна сопровождаться философско-нравственным осмыслением.
Мы в эмиграции в каком-то смысле причастны к этой проблеме. Так получилось, что то издательство, в котором мне повезло участвовать, одной из первых своих книг выпустило книгу Бессонова "Двадцать шесть тюрем и побегов с Соловков". Кстати, она исчезла совершенно, осталась теперь только в архивах, у нас ее больше нет. Пиком нашего издательства был "Архипелаг ГУЛАГ", который я считаю книгой века - потому что это свидетельство было услышано во всем мире. Сила слова Александра Исаевича, слова, основанного на личном опыте - это то, что его слово универсально, что в его произведениях российское слово достигло универсального значения.
Но мы были причастны к этому отчасти и как свидетели, потому что в 1945 г. на Западе оказалось немалое количество бывших пленных, гастарбайтеров. Они не знали, возвращаться им или не возвращаться. Оставаться тоже было страшно, но возвращаться было страшнее. Недалеко от Парижа был свой пересыльный лагерь. И большинство из них, вернувшись, попали в лагеря. Так что мы в каком-то смысле были свидетелями распространения гулажной репрессивной системы на российское население за рубежом. И вот я сейчас вспоминаю, как в это время, четырнадцатилетним мальчиком, я был свидетелем похищения невозвращенцев, которых мы принимали. Я был один в квартире на втором этаже. Я не знал, что в эти дни на первом этаже ночевал один из них, молодой студент. Вдруг слышу крики: "Помогите! Спасите, товарищи!". Кинулся к окну - и вижу: черная машина стремительно выезжает со двора. Когда я тут же спустился вниз, то увидел, что дверь взломана, на ступеньках кровь... Так что советская миссия действовала за границей, не стесняясь.
Подобным образом был похищен в Париже генерал Миллер, большой праведник эмиграции, пусть и генерал. Он вышел из дома и так и не вернулся. Его выкрали в 1937-м, и так он на Лубянке и погиб. Его расстреляли в 1939 году и тут же сожгли его тело. Сохранились его письма, такие невинные - он писал тюремщикам, Ежову, умолял передать сведения семье, писал, чтобы ему дали Библию в камеру, прислали сочинения Ленина. Он писал заместителю патриарха, умолял, чтобы его повезли на Пасху в уцелевший храм (он был очень верующим человеком). Ни одно письмо не дошло. О его реальной судьбе семья узнала пятьдесят лет спустя, и даже больше, если не ошибаюсь. Так что мы в этом смысле оказались все-таки соучастниками этой боли в нашем далеком Париже.
Меня иногда спрашивают, нужно ли об этом говорить в школах, рассказывать детям? И я всегда говорю: нужно. Но все время понимал, что трудно об этом говорить, потому что передача об этом ужасе молодым, неискушенным, свежим поколениям без какого-то осмысления может повергнуть их в недоверие или в отчаяние.
Вопрос: Никита Алексеевич, коль у нас сразу такой содержательный разговор пошел, мне хотелось бы узнать Ваше мнение о той проблеме, которую Вы совершенно точно обозначили. Это действительно наша проблема - мы, занимаясь этой темой, очень серьезно столкнулись с вопросом: как донести? Сама тема требует даже какого-то иного, если хотите, языка, уровня разговора, лексики и многого другого. Об этом невозможно рассуждать, писать, тем более кому-то что-то рассказывать на уровне публицистики, на уровне сенсации.
Н.А.Струве: Я считаю, что тут есть один общий универсальный контекст. ХХ век - это век антропологических катастроф, и то, что случилось в России: ГУЛАГ, истребление, самоубийство народное - это аспект антропологических катастроф ХХ столетия. Это не частный случай.
Что касается языка - то эта катастрофа так, как она отображена и передана в литературе (я имею в виду, в частности, поэзию Мандельштама) через преображенный язык жертвы может оказаться более внятной для молодежи. Когда это будет услышано не только через голые страшные фразы, а в то мгновение, когда вы про себя произносите:
"Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте, -
Доброй ночи! всего им хорошего
От лица земляных крепостей!
...За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил:
Развороченных - пасмурный, оспенный
И приниженный - гений могил..."
Вот через такие пророческие свидетельства, оплаченные собственной кровью, я думаю, можно дойти до сердца и ума молодого поколения, которому все это может казаться чужим, и чуждым, и давним, а может быть, и преувеличенным. Я думаю, что это один из возможных путей - говорить через художественную литературу, где все это, действительно, преображено светом жертвы и светом страдания. Она может быть и прозаической. Есть несколько страниц "Архипелага ГУЛАГа", где Солженицын говорит, что на гниющей тюремной соломке впервые ощутил счастье. Без этого преображения страдания очень трудно передавать этот опыт людям и даже самим себе. Невозможно осмыслить страдание или зло в чистом виде, без того, что его может как-то освятить.
В чем сила "Архипелага"? В том, что все это преодолено изнутри и дан положительный ответ на эту катастрофу.
Я думаю, через такие страницы прозы или поэзии можно заинтересовать молодежь. Есть довольно естественное, вполне человеческое желание отмахнуться от этого, забыть. Потому что все имеют какую-то свою ответственность за это, за то, что случилось с человеком. Тут есть нечто сходное с первородным грехом, который разделяют все.
Вопрос: К сожалению, это действительно так. Когда у нас в городе на месте массовых расстрелов был открыт поклонный крест, и мне пришлось рассказывать об этом по телевидению в прямом эфире, пошла такая агрессия, которой я просто не ожидал. На телефоне сидели мои бывшие студенты, и одна из девочек даже плакала, такое шло агрессивное неприятие того, о чем шел разговор. Потом, когда в юбилей Сталина, 5 марта, мне опять пришлось выступать, - та же самая картина. К огромному сожалению, проблема у нас еще и с тем, что в массовом сознании - и не только у пожилых людей, к сожалению, но и у более молодых - существует вообще очень агрессивное неприятие, отторжение, нежелание даже говорить о том, что было.
Н.А.Струве: Знаете, мы с Александром Исаевичем вместе присутствовали при открытии мемориала в Вандее. На то, чтобы это совершилось, потребовалось два столетия. В наших французских учебниках революция идеализировалась, потому что она продлилась не так долго, как российская катастрофа, которая, мягко выражаясь, несколько затянулась. Французская Революция длилась пять лет, но в этом пятилетии были зародыши всех тех катастроф, зверств и человекоубийства, которые тут, в России, за десятилетия получили полную свободу, полный разгул. И музей в Вандее показывает эту полную рационализацию жизни вплоть до селекции, до решения о том, кого именно нужно уничтожать. Там все было в зародыше, уже с некоторым исполнением: там впервые топили людей на баржах, там впервые заперли в церкви семьи людей с детьми и подожгли эту церковь... Однако праздник 14 июля и до сих пор остался. У нас в нашем небольшом парижском предместье в 1989 году по улице провозили гильотину с торжественными песнями. Так что нам тут нечего краснеть за то, что не так легко передавать память. Франции потребовалось окончательное падение коммунизма в мире, а через падение коммунизма и разоблачение всей этой социально-убийственной утопии, чтобы свободнее подходить к собственной французской Революции.
Вопрос: Выходит, что не нужно, скажем, требовать смены названий проспекта Ленина, площади Дзержинского, значит, все закономерно? А наша общественность требует смены названий, разборки памятников тех вождей, которые были.
Н.А.Струве: Это необходимо, но нужно это делать как-то не механически. Я помню один из тяжелых моментов в моих путешествиях по России, когда мы в Иркутске шли от гостиницы в библиотеку, и все улицы, которые мы проходили, были улицы убийц, включая улицу имени нашего французского убийцы Марата. Я думаю, что хотя бы имена непосредственных убийц нужно постепенно забывать.
Вопрос: Меня поразило, что в Германии есть музеи на месте концлагерей - то, чего у нас практически нет, а ведь это то же самое время, 30-е годы. Но надо сказать, что немецкий народ очень подавлен постоянной памятью о прошлом. Мне кажется, что это вопрос ответственности и способности ее понести. Ведь Солженицын именно через ощущение ответственности за свидетельство, ответственности перед всеми этими страдающими людьми пережил и преобразил свой опыт. А те люди, особенно молодые, которые сейчас не готовы взять на себя ответственность, они так и будут отражать эту память. Для того, чтобы ее понести, надо иметь в душе тот "корень", о котором говорится в Писании. Наверное, и в этом проблема, и никакими внешними способами ее не решить.
Н.А.Струве: Ничего глобального и тотального, кроме террора, не бывает. Хотя такое восприятие правды, истины и особенно вины и ответственности, но ответственности именно в философском, духовном смысле - это трудное дело.
Вопрос: Это личностное дело?
Н.А.Струве: И личностное, и общественное. Но тем не менее в этом смысле не надо рассчитывать ни на какие быстрые успехи, потому что настолько проще от этого отмахнуться, что это желание забыть отчасти можно понять.
Вопрос: Никита Алексеевич, а какими Вам представляются когда-то актуальные и для Франции, и, наверное, особенно для России, метания от свободы к несвободе? Что для Вас само понятие свободы?
Н.А.Струве: Я считаю, что это величайшее благо - свобода, какие бы ни были с ней связаны искушения (потому что ею часто плохо пользуются, мы это знаем даже из личной жизни). После 70-летнего отсутствия свободы у нас будет много издержек. И меня это совершенно не удивляет. Меня совершенно не удивляет то, что произошло в России после падения коммунистов. Было бы крайне удивительно, если бы из коммунизма вырос бы какой-то органичный, плавный, добротный период. Тем более, что идеальное общество и идеальное единогласие нигде и никогда не существовали и не существуют.
В разговоре участвовали члены томского отделения общества «Мемориал» и корреспондент газеты «Кифа»
КИФА №3 (18) март 2004 года