22.10.2008 г.

Законоучитель времен беззакония

Н.Н. Карпова
Н.Н. Карпова. Киев. 1986
Одна из главных проблем современной России - исчезающий, тающий слой культурных людей, отсутствие культурных сил - проблема не только сегодняшней эпохи. О тонкости и хрупкости культурного слоя в России сокрушались Чаадаев, Пушкин, Гоголь, Достоевский, ряд можно продолжать бесконечно. Отсутствие культурной среды, особенно болезненно ощущаемое в провинции, из поколения в поколение составляет трагедию для многих думающих русских людей. В этом отношении в нашей истории периодически происходит процесс, напоминающий невидимую таинственную работу мирового океана. Его воды то намывают берег, то размывают его. Так и культурная среда: она то становится гуще, активнее, то размывается, смывается временем катастрофических сдвигов. Уходит русло реки, остается песок, пустыня.

Неудивительно, что сейчас, когда настало новое время, время свободной России, время восстановления памяти, обнаружилось, что людям нечего вспоминать. У них нет экстраординарных, необычных воспоминаний, связанных с глубинами исторического бытия, в которых их личность оказалась бы на грани между этим, низинным, миром и миром высшим. Наше общество так и не выбралось из череды трафаретных псевдовоспоминаний: война, колхозы, целина, пятилетки, завоевание космоса. Причем цепь этих событий (самих по себе очень серьезных) всплывает в сознании в каком-то общетрафаретном разрезе, будто отраженная тусклым лучом из тусклых советских учебников.

Нашему обществу, нашему народу нужны такие, особые, воспоминания, в которых мы могли бы разглядеть и обновить свои человеческие, духовные истоки. Потребность в таких воспоминаниях вскоре встанет особенно остро, и особенно остро уже сейчас их необходимость ощущают религиозные сообщества. И здесь повсеместно наталкиваешься на суррогаты. Вот примеры. Вспоминают одного из последних, недавно умерших старцев. Его чудеса, его необычность, его сердечность. Никто не замечает, что в свое время в сталинском концлагере он пережил некую трагедию и потом жил с нею. И потому рассказы о нем несут печать несерьезности, не замечаемой его почитателями, и отсюда вполне трагикомичной. Или вот некий - нынче церковный - человек водит экскурсии (как правило, из иностранцев) по местам «былой славы» - по следам когда-то существовавшей общины новомучеников в одном из старинных русских городов. Необычность ситуации заключается в том, что этот человек в советское время сотрудничал с той организацией, которая эти общины уничтожала.

Сейчас, когда один мой давний добрый приятель попросил записать воспоминания об одной из колоритных фигур киевской церковно-общественной жизни 1970-х - начала 1980-х годов, я невольно морщусь, словно от боли. Потому что вначале - перед тем как луч памяти высветит лицо - надвигается фон, атмосфера тех лет. Зияющая, физически давящая пустота. От нее нельзя было скрыться, она настигала повсюду: среди всеобщего довольства и показного счастья.

Помню, однажды на Крещатике - мне лет 17 - к автомату с газировкой быстро подходит рослый, красивый мужик и жадно, стакан за стаканом, пьет шипящую сладкую воду за три копейки, а потом еще череду стаканов за копейку. Он хочет поделиться с пареньками своим опытом, рассказать о чем-то главном, что распирает его. «У нас, хлопцы, бензин стоит дешевле газировки. Нигде в мире такого нет. Я был в Алжире, в Египте. Только у нас можно жить. Живите, пользуйтесь, пока можно, и не пропускайте баб», - вещает он и так же стремительно, как появился, ныряет в толпу - в погоне за какой-то дородной молодкой.

От таких пьянящих возможностей меня почему-то воротило, я не без труда отыскал Евангелие, вернее его часть (том был разорван и частью обожжен), и стал читать главы от Иоанна...

Прошло сколько-то лет. К моей жене «случайно» попала книга о крещении о. А. Шмемана на английском языке. Решив ее переводить, в поисках нужной богословской литературы она как-то осенним вечером оказалась в дверях маленького деревянного барака - Макарьевской церкви в глухом, допотопном районе Киева. Высокий старый священник служил всенощную. Остановившись напротив Ирины, он долго, медленно кадил. Это был о. Георгий Едлинский. Он легко откликнулся на просьбу о литературе и постоянно снабжал ее ценными дореволюционными книгами и подборками «ЖМП». В благодарность Ира дала ему томик Н. Зернова «Русское религиозное возрождение», изданный в Париже. Конечно, это с ее стороны было уже распространением антисоветской литературы. Но в следующий раз, придя уже к о. Георгию домой, она встретила теплый прием не только со стороны священника, но и со стороны его жены, прикованной к постели Анны Сергеевны. Супругам Едлинским книга Зернова дала возможность погрузиться в атмосферу их юности с ее высоким религиозным пафосом, исканиями, с многообразными талантливыми личностями в церковной среде: от ученых и рафинированных участников киевского Религиозно-философского общества до экзальтированного Сергея Нилуса, бывавшего в городе наездами.

«Но почему на этих страницах ничего не сказано о Жураковском? - воскликнул о. Георгий. - Это же был киевский Златоуст! Вот уж кто принадлежал к возрождению...»

Поначалу с помощью Едлинских я стал знакомиться как с творчеством легендарного священника, погибшего в северных лагерях, так и с уцелевшими близкими ему людьми.

Когда о. Георгий служил, в храме постоянно раздавался его отчаянный вопль: «Яков! Яков!» И всегда рядом возникала маленькая пухленькая фигурка, самоотверженно бросавшаяся на зов: неся то кадило, то аналой, то свечу. Яков Николаевич Карпов, несмотря на преклонные годы, был быстр, юн, розов и нежен, олицетворяя собой пламенеющую ревность к служению. Переваливаясь как утка, он носился по храму, озабоченный тем, чтобы наилучшим и быстрейшим образом выполнить указание пастыря. Каким-то образом я узнал, что у него есть старшая сестра, занимающаяся богословием, и вот я уже у них дома. У меня была цель: выяснить, была ли она знакома с о. Анатолием Жураковским в 1920-е годы.

Жили Карповы в старом мещанском районе между Лукьяновкой и Татаркой. На крутой улице Нагорной их дом дореволюционной постройки стоял на углу осколком старинного быта. Они жили в коммунальной квартире, кажется на третьем этаже. Комната их с широкой стеклянной дверью балкона казалась просторной и какой-то неспешной. За круглым большим, старинным столом Нина Николаевна беседовала со мной на актуальные религиозные темы. Невысокая ростом (как и ее брат), хрупкая, с нежной тонкой рыжеватой кожей щек и рук, она, казалось, все силы отдавала на то, чтобы узнать собеседника, понять, в чем нуждается его душа, каким образом он может послужить Богу. Она имела твердое убеждение, что молодые люди должны получить необходимый минимум богословских знаний для того, чтобы впоследствии служить в Церкви. Помогая тем самым и православию, утесняемому государством, и своим душам, заблудившимся в этом опустошенном мире.

Нина Николаевна несла необычное для советской реальности служение. Она преподавала Закон Божий, основы начального духовного образования молодым людям. Преподавала, конечно, безвозмездно, у себя на дому. Когда курс оканчивался, она направляла выпускников к определенным священникам, с которыми заранее было договорено, что они дадут неофитам возможность помогать в храме, пройти церковно-богослужебную практику. После завершения испытания молодой человек мог быть уже представлен церковному начальству для возведения в священный сан. Весь этот процесс носил характер полускрытого предприятия, т.к. и преподавать основы веры, и устраивать в клир будущих служителей Церкви было запрещено советским законодательством.

Внутри Церкви у нее имелся давний влиятельный покровитель, не более и не менее как сам Экзарх, митрополит Филарет (Денисенко). С ним Нина Николаевна установила отношения сотрудничества, кажется, еще в его бытность инспектором Киевской духовной семинарии. Впрочем, защитить ее от притеснений власти митрополит не мог, да и вряд ли бы захотел. Их отношения касались узкой и весьма деликатной области: кадрового вопроса. С шестидесятых годов прошлого века в СССР оставались всего три православных семинарии, выпускников которых не хватало для нужд РПЦ. По официальной марксистской доктрине советская власть закрывала храмы именно потому, что в них некому было служить. Религия неизбежно умирала, советский народ занимался строительством социализма, и в духовенство никто не шел. Лишь некоторые из епископов старались изменить положение вещей в этой сфере. И не столько потому, что сохраняли ревность о Боге, сколько как добросовестные чиновники, которым для исполнения обязанностей необходимы были обученные и честные сотрудники. Осторожный украинский Экзарх старался быть рачительным хозяином. Пользуясь тем, что у него имелись заслуги перед властью как на международной арене, так и в других деликатных областях церковно-государственной деятельности, он, например, после многих лет запрета добился разрешения на колокольный звон в киевском кафедральном соборе. До него, чтобы иметь возможность провести в соборе архиерейскую службу, Экзарх каждый раз должен был получать разрешения от уполномоченного по делам религий. Благодаря Филарету эта унизительная практика прекратилась[1].

Киевской митрополии, крупнейшей в стране по числу приходов, хронически не хватало грамотных священнослужителей. Нина Николаевна, тихонько занимаясь проповедничеством в миру, выискивала среди городских людей активного возраста тех, кто был расположен принять духовное звание. Кандидатам она преподавала на дому катехизис, обучала основам богослужения, пытаясь также объяснить непростую диалектику современной церковной жизни: необходимость смирения перед несправедливыми государственными законами, поиска обходных путей перед лицом бесконечных запретов и угроз со стороны государственных институций и т.п. За годы такой деятельности ей удалось помочь в подготовке к священническому служению небольшой горстки будущих пастырей, а также клириков и регентов. Далеко не все ее ученики оказались впоследствии ревностными церковными тружениками. Так, например, киевский инженер Петр Здрилюк искренне и серьезно отнесся к своему выбору и, став священником, много сил отдавал бескорыстной работе с паствой и особенно с молодежью. А о. В., гораздо ранее получив сан с помощью Карповой, вскоре прослыл среди киевских верующих любителем антиквариата, редких книг и... одним из многих «вещелюбцев», меркантильных служителей советской Церкви. Но в труде, предпринятом Ниной Николаевной, был важен не столько непосредственный результат, пусть порой и неудачный, сколько принцип: посвящение себя, всех своих сил служению православию, угнетаемому и фактически преследуемому. Таким образом, сознавая себя в меру сил ответственной за судьбы гонимого на родине христианства, она пыталась сохранять историческую память в обществе, отстаивать христианские моральные нормы и по существу являлась разновидностью независимого общественного деятеля в советской провинции. Скромным, но твердым в своих устремлениях.

Чтобы понять своеобразие ее личности, нужно описать предысторию Нины Николаевны Карповой. Она родилась в конце еще XIX века и происходила из купеческой семьи. До революции успела окончить, насколько помню, женское епархиальное училище. В Гражданскую войну ее старший брат эмигрировал во Францию, работал там инженером. А она в СССР окончила пединститут и работала школьной преподавательницей математики. Во время фашистской оккупации Киева в качестве остарбайтера была вывезена в Германию. В 1945 г., оказавшись в американской оккупационной зоне, смогла уехать в Париж и найти родственников. Благодаря этому, поступила в Свято-Сергиевский богословский институт и окончила несколько курсов. Однако в конце 1940-х, под влиянием призывов советского правительства, решила вернуться на родину. Брат предлагал остаться в эмиграции, но ностальгия оказалась сильнее страха.

В Киеве она вернулась к преподаванию математики. В разрушенном городе застала религиозное оживление, прорвавшееся наружу из советского подполья в годы войны. Здесь затеплилась жизнь в четырех монашеских обителях; приходские храмы, вновь открытые, заполняли молящиеся. Однако велико было и религиозное невежество, вызванное и острым дефицитом религиозной литературы. По-видимому, эйфория от иллюзии нового церковно-государственного конкордата, а также своеобразная смесь наивности и ревности побудили Нину Николаевну незамедлительно приступить к восполнению потребности в церковных книгах. Оставаясь после уроков в учительской, она стала на школьной машинке печатать каноны, акафисты и раздавать их знакомым. В конце концов, ее разоблачили и арестовали. Мне помнится, что это было в самом конце сталинского правления (но в памяти моей жены сохранился другой год ареста - 1955-й). Ее осудили по политической 58-й статье и отправили в Темниковские лагеря (чуть ли не в Саров). Но она побыла там совсем немного, лагерь расформировали, а ее освободили.

Между тем, когда она вновь вернулась домой, то вышла на пенсию, окружила себя единомышленными церковными женщинами и полностью посвятила свою жизнь проповеди. В лагере у нее завязались связи с несколькими верующими из разных отдаленных местностей страны. Бывшие лагерные друзья, в свою очередь, присылали ей имена и адреса своих знакомых, которые искали Бога и хотели узнать церковное учение. Так переписка Нины Николаевны расширялась и со временем достигла сотен адресатов, с большей частью которых она никогда не встречалась. Мой приятель, Николай Косицкий, будущий староста киевской Макарьевской церкви, вспоминал, что незадолго до своей смерти в 1986 г. она попросила его отпечатать несколько сот ее фотографий: их нужно было отправить ее корреспондентам, никогда ее не видевших и просивших снимки на молитвенную память. До этого многие годы она регулярно посылала им к православным праздникам поздравления, тексты молитв, наставления, религиозные стихи, образки.

Должно сказать, что мои вопросы по поводу свящ. Анатолия Жураковского она оставила без ответа, т.к. не была с ним знакома и могла сообщить о нем лишь общие слова, услышанные из третьих уст. Однако в ее небольшом домашнем архиве я обнаружил несколько текстов, связанных с общиной Жураковского. Прежде всего, это машинописный канон Святому Духу, составленный на русском языке в 1920-е (предположительно) годы знаменитым киевским литургистом Михаилом Скабаллановичем. (Впоследствии канон был переслан мной Н.А. Струве и опубликован в «Вестнике РСХД» в начале 1980-х.) Также она вручила мне доклад о смысле аскетики, написанный, возможно, Жураковским еще до своего рукоположения.

Нина Николаевна на удивление мало знала об истории киевского православия между двумя мировыми войнами, зато много могла рассказать о жизни уцелевших верующих киевлян в годы пятидесятые. В частности, она дружила с братьями Шиманскими, один из которых, Гермоген, был преподавателем Киевской духовной семинарии и автором ряда компилятивных, но по-своему талантливых работ по литургике, аскетике, апологетике. Кроме того, братья собирали материалы по истории Киевской духовной академии (они, кажется, сгорели при пожаре, в котором погиб один из них). Читая сейчас работы Г.И. Шиманского, я ловлю себя на том, что стиль и настроение автора структурно близки к настроению и типу мышления Нины Николаевны. Это строгая сухая логика и метафизика, догматическая жесткость, постоянная опора на цитаты из святых отцов, это школьное богословие, но в каком-то приемлемом, здоровом, что ли, смысле слова, утепленное к тому же живым религиозным чувством и опытом. В те времена, когда самые элементарные знания о Церкви подменяло, с одной стороны, грубое невежество и атеистическая агитка, а с другой туманные «мистические» представления о духовном, такой тип церковного просветительства был насущен и востребован.

В самом начале 1980-х годов в городских приходах появились горстки молодежи. И очень скоро среди них возникла необходимость более тесного общения друг с другом, слабая, но неугасающая потребность какого-то общего дела. Стали собираться на чай, на обед в том или ином доме. Разговоры вертелись вокруг духовных вопросов и даже затрагивались вопросы церковно-общественные. Наконец, на таких встречах появились о. Петр и Нина Николаевна. Он начал вести занятия по Евангелию, а она по катехизису (основой был старинный катехизис Филарета Московского) и богослужению. Помню ее слабый, но настойчивый тонкий голосок, которым указывала на то или иное неправомыслие у своих вольных учеников.

Имелись у Нины Николаевны и четкие представления о «правильной культуре», свое представление о христианской цивилизации. Она собирала подборки стихов о Творце, о высшем начале в будничной реальности, необходимости единения науки и религии. Кроме классических авторов в ее антологию входили и Евтушенко с Солоухиным, газетные вырезки о старообрядцах Лыковых и другие светские описания необычных явлений в советской жизни. Апеллируя к этим свидетельствам от культуры и от мира, она как бы хотела сказать своим собеседникам, что лучшие представители современности признают Непостижимого, признают моральные ценности Евангелия. Ряд громких имен прошлого, от Ломоносова до Льва Толстого, для нее продолжался в произведениях Евтушенко и других современных поэтов, затрагивавших в некоторых своих произведениях вечные вопросы, проблемы нравственности и высшей красоты. Указывая на этот ряд, Нина Николаевна как бы призывала человека войти в него, присоединиться к работе поколений во имя Веры. Суровая данность преследований за веру, царившая не только за стенами наших квартир, но и проходившая через них, через наши души и опыт, ею словно бы не признавалась. Но она считала, что лихие государственные порядки, безбожие и зло нужно и можно тихо обойти стороной, сплотившись в своем кругу. Закон дает право исповедовать веру, им нужно воспользоваться (опять же «тихо») и устроиться служить в Церкви, а там, глядишь, восторжествует прогресс и справедливость, и верующие смогут безбоязненно, спокойно нести в общество идеи христианства.

Подобное настроение и подобные аргументы находили отклик в среде городского советского мещанства, однако среди образованной современной молодежи воспринимались как что-то архаичное и одновременно официальное (смотрелись вариантом идеологии, только не советской, а церковной). Но в некоторой мере и утешительное.

Сам я редко посещал эти собрания (бывавшие, в частности, на квартире Екатерины Ткаченко, принадлежавшей к известной московской церковной семье Соколовых-Пестовых и жившей в то время в Киеве, да еще рядом с нашим домом). Но постоянно направлял на них некоторых из своих приятелей. Многим нравилось заниматься чем-то духовным, одновременно запрещенным и безобидным, да еще стоявшим в преемственной связи с религиозными собраниями дореволюционного прошлого. Иные не знали, как иначе избавиться от одиночества, иные подсознательно искали жениха или невесту, иные просто радовались атмосфере доброжелательства и открытости.

Необходимо отметить, что Нина Николаевна при всей своей опаске перед коммунистической властью не была советской верующей. Советский верующий - это идолопоклонник на почве христианства, который в любой момент готов забыть о Христе и в первую очередь поклоняется ближайшему партийному начальнику и партийным установкам. Советской верующей изо всех сил старалась, например, казаться моя хорошая знакомая из «бывших людей» Екатерина Петровна Кудрявцева, дочь известного киевского философа, члена Поместного Собора 1917-1918 гг. В советскую верующую часто прямо на глазах превращалась Мария Андреевна Ганжулевич, в юности входившая в паству архиепископа Аверкия (Кедрова). В Великую Отечественную она ушла в партизаны. Но когда я беседовал с ней о ее юности, о преследованиях Церкви в 1920-1930-е годы, она вдруг замолкала (при этом чернела лицом), так как подобные разговоры, по ее мнению, могли навредить советскому государству!

В январе 1982 г. Н.Н. Карпова в качестве почетного гостя присутствовала на вечере, устроенным мной в честь новомученика о. А. Жураковского. Собралось человек тридцать, и царила, несмотря на то, что большинство отдавало себе отчет в опасности предприятия, атмосфера приподнятости и молитвенной связи с погибшими за веру. Присутствие Нины Николаевны и священника создавало для некоторых ощущение безопасности, как бы гарантированной официальности мероприятия.

Она была по существу милым и добрым человеком. Она бы очень удивилась, если бы узнала, что для многих ее учеников в 80-е годы ценность ее катехизических занятий заключалась не в усвоении догматических правил, а в погружении в сердечную атмосферу, присутствовавшую во время встреч, в мирный дух, витавший над собравшимися. Очень многие истосковались по приличному обществу, которого так недоставало в русской жизни XX века. Часы за чаем и собеседованиями с Ниной Николаевной многие воспринимали как возможность осмысленного, приподнятого над серым бытом существования, неожиданным обретением уютного дома, одновременно расслабляющего и мобилизующего для того, чтобы там, в миру, не слиться со всепожирающей амебой коллектива. Кстати, для некоторых эта обстановка избранности стала стимулом в делании церковной карьеры (имею в виду, в частности, нескольких молодых ребят, таким образом выучившихся на священников и затем очень неплохо устроившихся, особенно уже после крушения советской власти).

Но настоящий дом нельзя построить без крепкого фундамента, который закладывается только благодаря запредельным каждодневным усилиям и страданиям. Иллюзии же и переживания приковывают к безвременью, вырваться из которого своими силами уже невозможно. В год моего ареста (1986) Нина Николаевна Карпова, которой перевалило за 90, ушла в мир иной.

Павел ПРОЦЕНКО

КИФА №13(87) октябрь 2008 года

----------------------------

[1] В 1992 Архиерейским собором РПЦ митр. Филарет был лишен сана. С 1995 возглавил неканоническую т.н. Украинскую Православную Церковь Киевского Патриархата (УПЦ КП). В 1997 на Архиерейском Соборе РПЦ отлучен от Церкви.